Имя плохо ложится на язык, ей не нравится его произносить, но «святой отец» звучит ещё хуже. Особенно тогда, когда он не единожды просил её обращаться к нему именно по имени.
— Доброе утро, Лили, — мгновенно откликается он и откладывает в сторону потрепанную, видавшую виды книгу. «Учение Спасителя» — она часто читала её в детстве. — Ты сегодня рано. Ты же знаешь, что я не начинаю службы в такую рань.
Она знает. Смотрит на его светлые, почти платиновые волосы, заглядывает в неестественно яркие, зеленые глаза — правый пересекает длинный, косой шрам, — и говорит себе, что ей должно быть стыдно. Ей бы запереться в исповедальне и каяться в своих грехах до самого вечера, но на это не хватит сил. Её желания не нарушают ни единого правила.
Ни единого. Спаситель не запрещает им ни любить, ни желать друг друга. Спаситель требует помнить. Чтить. Слушаться. Но сегодня она явилась сюда не только для удовлетворения своих желаний.
— Я хотела поговорить об отце, — пальцами она комкает подол длинной юбки, не замечает, как выбивается из простого хвоста прядь темных, словно водные глубины, волос. — Я уверена, что при жизни он не нарушил ни единого правила. Но одного я никак не могу понять. Ты же всё время здесь, почему за последние годы он ни разу не заглянул в часовню? Кто-нибудь, кроме меня, сюда вообще заходит?
Да, ни садовник, ни кухарка, ни сторож поместья никогда не высказывали своей верности Спасителю. Даже врач, который в течение двух лет следил за здоровьем отца и по сей день живёт на острове вместе с ними, не проникся верой. Но ничего подобного от них и не ждали. Они — не Стоуны и ничего Спасителю не должны, но отец — он мог бы зайти хоть на один молебен за последние пару лет.
В какой-то момент ей начало казаться, будто они с Александром в ссоре, потому что стоило ей упомянуть его имя, и на лице отца тут же пролегала глубокая тень. Да и сам святой отец то и дело кривился, когда она говорила о ком-нибудь из родственников. Но ни тот, ни другой ничего ей не рассказывали.
— Ты единственная, кто верит столь искренне, Лили, — он улыбается ей, а его глаза будто сияют изнутри. Её пробивает дрожь, — от макушки и до кончиков пальцев — словно этими глазами смотрит на неё сам Спаситель. — И кроме тебя никто уже не желает молиться нашему владыке у его алтаря.
Его слова отвлекают. Засмотревшись, позволив себе поддаться магии его голоса, — этому мягкому, успокаивающему и тягучему звучанию — она выбрасывает из головы всякие мысли о погибшем отце. Сейчас она один на один с гласом владыки, и слушать должна лишь его одного.
Он знает, чего тот желает. Знает, чего желает она.
Не только молиться. Лили готова отдать тому всё что у неё есть и принять любой дар, какой он ей уготовит. Уже второй год как она заглядывает сюда прочесть одну из самых длинных, самых ярких молитв о любви к Спасителю и позволить Александру прочувствовать на себе эту любовь.
— Только твоя любовь поддерживает его, Лили, — он не сводит с нее глаз, когда руками пробирается под длинную юбку. Не в силах разорвать зрительный контакт, она послушно раздвигает ноги. — Ричард уже несколько лет как забыл о том, что значит по-настоящему, искренне верить.
Пальцами, будто щупальцами, он проникает внутрь неё, и она подмахивает ему бедрами. Приоткрывает губы, тяжело и часто дыша, цепляется за высокий, наглухо застегнутый воротник мантии, когда в отчаянии тянется за поцелуем. Его губы холоднее её собственных, а язык кажется нечеловечески длинным — она едва не задыхается, когда он проталкивает тот ей практически в глотку.
Снова и снова отдаваясь ему на жестких скамьях, в тесной исповедальне или у алтаря, Лили представляет себя в объятиях самого Спасителя. В фантазиях тот смотрит на неё теми же ярко-зелеными глазами из-под черной толщи воды.
— Кроме тебя, Лили, — шепчет он ей на ухо и прижимает к узкой деревянной скамье, заставляя обхватить его ногами за талию, — никто не понимает, насколько на самом деле могущественен наш владыка. Он всегда рядом.
Сейчас Лили кажется, что он к ней так же близко, как сам Александр — сливается с её телом, часто и размашисто толкается внутрь, ловит срывающиеся с губ стоны. Те эхом отражаются от высоких, сводчатых потолков часовни, и — она уверена — заставляют дрожать стеклянный витраж.
Пальцами она касается его светлых волос — то крепко сжимает их у самых корней, то тянет на себя за кончики. Они липкие, словно покрытые слизью. Или ей просто мерещится? Перед глазами пляшут цветные пятна, а длинные темные щупальца на витраже двигаются внутри освещенной солнцем пятиконечной звезды.