Через час за Бриде пришли два инспектора. Все трое снова уселись в "Симку" и вскоре доехали до тюрьмы Де-ля-Санте. По ходу маршрута, проезжая по улице Сен-Жак, Бриде увидал угол бульвара Пор-Рояль, дом, в котором он, прервав учебу и с шумом оставив Национальную адвокатуру ради занятий живописью, снимал ателье.
Двустворчатые ворота тюрьмы, с вделанной в одну из створок дверью, не выглядели так уж внушительно. Это напоминало вход в какое-нибудь милое здание в районе площади Звезды. Сверху, безжизненно, несмотря на свои яркие краски, свисал трехцветный флаг.
Бриде пересек подобие двора, крытого стеклом и обнесенного, словно клетка, решетками. Охранник открыл одну из таких решеток. В огромной галерее выстроились странные застекленные кабинки, крытые, хотя над ними выше простирался стеклянный навес.
Бриде протолкнули в комнату без какой бы то мебели, но сплошь заставленную вешалками. Вскоре открылась дверь. Служащий канцелярии суда, появившийся в проеме, не походил на безобидного чиновника. Он принадлежал к тюремной администрации и, пребывая в этом чине, не всегда довольствовался одной лишь писаниной.
– Вы расположены пройти?
– Ну да, – сказал Бриде.
Его ввели в огромную комнату, голую и чистую, в которой вкусно пахло жженым деревом, как в классе, где только что сделали уборку и натопили печь. Его попросили очистить карманы. Два инспектора все не уходили. Один из них подошел к Бриде, чтобы убедиться, что тот ничего не оставил. Он ощупал его, не только в области карманов, но вдоль всех штанин. Затем он обошел его и возобновил обыск. Вдруг, потрясая пачкой бумаг, он воскликнул:
– А это?
– Что это? – спросил Бриде.
– Я вас об этом спрашиваю.
– Не знаю.
Инспектор передал бумаги своему коллеге, который роздал их работникам судебной канцелярии.
– Это листовки, – сказал один из них.
– Листовки? – воскликнул Бриде.
– Нет, образы Матери-Богородицы, – бросил инспектор с красиво очерченным носом.
Он повернулся к Бриде и, впервые перейдя на "ты", сказал:
– Ты не сказал нам, что ты коммунист…
Бриде молчал. Если бы на карте не стояла его свобода, он бы из вызова ответил "да".
– Не с неба же они, в самом деле, свалились!
Бриде по прежнему молчал.
– Скажите еще, что пока вы были здесь, мы вам их подложили в карман.
– Я никого не обвиняю.
Все продолжали передавать друг другу листовки, стараясь принимать их кончиками пальцев, словно боялись запачкаться, и не осмеливаясь подолгу задерживать у себя, чтобы не показаться заинтересованными.
– Это манифест Торе, – сказал чиновник.
– Ах, этот! – воскликнул другой.
– Послушайте это, нет, вы только послушайте, – воскликнул писаришка, который оставался сидеть за столом и, похоже, имел репутацию насмешника, – "Франция хочет жить свободно и независимо. Никогда такой народ, как наш, не смирится с рабством. И именно в народе живет великая надежда на национальное и социальное освобождение. Именно вокруг класса отважных и пламенных рабочих сплотиться свободный фронт".
– Вы не собираетесь читать эту мерзость до конца, – рассерженно перебил инспектор с тонко очерченным лицом.
Писаришка, который очевидно не без удовольствия воспользовался возможностью произнести вслух несколько истин, немедленно замолк. Он посмотрел на своих коллег, взглядом, каким муж смотрит при людях на свою жену. Те отводили глаза. Настроение тюремной администрации заметно отличалось от настроения в полиции.
– Меня пытаются подставить, – заорал Бриде. – Но это так просто не пройдет.
– Уймитесь.
– Посмотрите мне в глаза, – продолжил Бриде так же громко. – Вы прекрасно знаете, что это вы подложили мне их в карман. Вы это прекрасно знаете, и если вы скажете обратное, то будете бессовестными негодяями.