Мои мысли проваливались в сумбур. Сумбур и только.
«А кому сейчас легко?» — подумал я, собираясь с силами.
Вирус или что это такое, оно всех «причёсывает» под одну гребёнку в эту самую минуту. Причёсывает, должно быть, теперь и меня. Капелька урана-235 погоды не делает ни мне, ни Грейс, надёжно защищённой непроницаемым костюмом.
Промокшую одежду, которую я изначально собирался просушить, выкинул в самый дальний край подземного комплекса ди си эй. Продезинфицировался, как мог. Бутылки с образцами воды убрал подальше и с большой-пребольшой тревогой стал дожидаться возвращения Грейс.
***
Ощущения были не из приятных…
На седьмой день после отбытия Грейс я чувствовал себя кошкой, проглотившей большой комок шерсти. Вернее кошкой, проглотившей огромный комок шерсти и не могущей его отхаркнуть! Желудок отказывался принимать пищу. Даже от глотка воды он, казалось, раздувался в размер баскетбольного мяча. Вот так кладезь здоровья людей будущего, Mv-Mod, приступил к своему чёрному делу. Перестраивал мой организм в какую-то иную форму по неведомому образу и подобию. Сначала отучал принимать пищу…
Как-то уж очень стремительно пролетел для меня инкубационный период. Вирус принялся скручивать меня в бараний рог значительно быстрее, чем это отмечала общая статистика. Однако я не мог ручаться за то, что анализатор ДНК в том лагере правильно диагностировал у меня отсутствие заражения. Ошибка? Вдруг на самом деле я был заражён какое-то время ещё до нашего первого вояжа с Грейс в будущее? Истину не узнать. Оставалось смириться с тревожными фактами и фиксировать изменения в самочувствии.
Теперь одному богу известно, какие биохимические перестроения подразумевались создателями. Может, люди будущего питались как-то иначе и проще, может, через инъекции, а может, каким-то иным хитроумным способом. Пытаясь уразуметь их замысел и воображая, чего они хотели добиться, я неизбежно извлекал из своих воспоминаний поход в крематорий, и перед глазами вставал мерзкий вид бесформенной, регенерирующей жижи, в которую превращались умершие люди и в которую превратимся мы, если не достанем лекарство.
Следовало отвлекать себя чем-то от болезненных ощущений и не привлекать при этом дурных мыслей. Я это делал, как мог. Разумеется, уделил большое внимание изучению оставленной профессором информации. Грейс вела отдельный дневник, в который заносила свою интерпретацию отцовских умствований, а иначе говоря — переводила плоды его измышлений на человеческий язык. Из множества фактов выжимала суть, принципы. Так, читая его в оригинале и заглядывая в «перевод» Грейс, вникал в тайны великого ума, непостижимого в его безумной гениальности.
Лучше всего помогал абстрагироваться от всех этих ужасов сон, но наступал он с большим трудом. День и ночь смешались — биоритмы как будто ликвидировались. Организму стало всё равно, когда спать, а когда бодрствовать. Чтобы как-то напоминать ему о биоритмах, я каждый день выходил на поверхность в одно и то же время, в девять утра, и находился на холодном осеннем солнце столько, сколько было сил. Однако спускаясь обратно в лабораторию, на ходу засыпал.
На четырнадцатый день я начал принимать препараты, которые Грейс натащила из аптек. Антидепрессанты, комплексы витаминов и минералов, разнообразные пилюли и таблетки. Без лошадиной дозы ферментов, призванных содействовать пищеварению, было бессмысленно пытаться съесть хоть что-нибудь.
Грейс была права. В сильной болезни начинаешь всецело осознавать бремя тяжкой зависимости от собственного организма. Ощущаешь себя рабом, привязанным к своему телу цепями. Не разорвать их, не выторговать для себя послаблений! Всё острее осознаёшь, что твоё Я, твоё сознание, ты сам это нечто, замкнутое в тюрьме из нейронных сетей за решетками молекул, клеток и митохондрий. Нечто, стремящееся к совершенству, но прибитое как гвоздями к несовершенной биомассе тела. Люди будущего, похоже, эти цепи пытались разорвать. Получилось ли у них — теперь никогда не узнать. Видимо получилось, но не так как им хотелось. Теперь они лишь бесформенные призраки, стёртые из бытия нами и нашей машиной времени…
На двадцатый день я, худеющий, бледный как призрак, ходил медленно, словно обессилевший старик, но находил в себе силы на то, чтобы проскакивать быстрее пули мимо отражающих поверхностей. До такой степени не хотелось встречаться взглядом с собственным отражением.
Обоняние исчезло. Я больше не ощущал вкусов, не чувствовал запахов. Антидепрессанты, стимуляторы и прочие медпрепараты давали некоторый искусственный запас сил. Воспользовавшись этим обстоятельством, я проведал профессора Молблана. Посетил его белокаменные дома-близнецы. Благо, до этих цветочных полей от ди си эй было не так далеко. Смог дойти к «близнецам» пешком по цветочным полям, превращаемым холодными ливнями поздней осени в унылую, коричневую, грязевую жижу.
В доме профессора всё было так, как запомнилось мне в жуткий день нашей последней встречи. По крайней мере, изменения не тронули помещений, но преобразования коснулись самого Говарда Молблана…
Труп профессора не то чтобы разлагался… Запах наверняка был ужасным, но я попросту ничего не ощущал. Биомасса профессора наглым образом сбежала с костей! Его белый, как фасад дома, скелет с сухожилиями — обвитый трубочками высохших вен — лежал на потемневшей простыне, а багряно-коричневая, регенерирующая биомасса сползла с него на пол.
— Куда собралась?.. — спросил я, склонившись над биомассой профессора. — Я тебе сбегу!..
Забрал из гаража канистру с бензином, взял ещё кое-какие понравившиеся побрякушки. Обчистил гараж, набил рюкзак всякой всячиной, на тот момент показавшейся мне необходимой. От прозрачной коробочки с рыболовными снастями глаз не оторвать — долго смотрел на неё как загипнотизированный. Облил останки профессора горючим и ещё расплескал по комнатам. Поджог. В каком-то безумном раже бегал вокруг горящего дома и кричал: «Гори, ведьма, гори!»
Опасаться за своё психическое здоровье было поздновато. Я ощущал в себе что-то ненормальное. В сознание прокрадывалась толика сумасшедшинки, и это тревожило мысли. Однако тревога эта была пустая, бесчувственная, как пустая оболочка без наполнения. Вероятно, из-за действия антидепрессантов я химически не ощущал тревогу, но осознавал её в мыслях.
На тридцатый день… Глаза нестерпимо болели от компьютера, слезились, чесались так, что и веки не поднимешь. При чтении видел буквы, но смысл прочитываемых строк ускользал от восприятия как ловкий преступник от преследования. Последнее, что оставалось это сочинять музыку, перебирая аккорды на гитаре. Мелодии проваливались в память и где-то там исчезали, растворяясь в беспамятстве, а пальцы в прикосновении к струнам не слушались.
Спасаясь от чувства безысходности, я собрался наведаться в знакомые места, заглянуть к своей родне. Бессмысленность подобной вылазки была очевидна, но изнутри что-то тянуло совершить такое путешествие.
Да. Теперь уже никогда не попить маминого цветочного чая. Теперь никогда не услышать приветственный звук клаксона из отцовской автомастерской. Теперь никогда не разыграть дядю, а ведь бывало, стыришь из его бутика какую-нибудь недешёвую безделушку, он поднимет на уши персонал, а ты потом подкинешь её в неожиданное место… и наблюдаешь с любопытством за их реакциями. Не бывать больше элементарным вечерним посиделкам на заднем дворике под гитару. Все те приятные, волнующие душу мелочи, которые призывают ностальгию, они попросту стёры из бытия. Прошлое как ускользнувший призрак, настоящее несёт лишь смерть, а сквозь мрак будущего сияет лишь хлипкая звёздочка надежды — дрожит её свет в густой тьме, того и гляди погаснет.
Джип Молблана отказывался функционировать. Стоял побитый, обожжённый, исцарапанный во мраке подземной парковки. Не машина уже, а бесполезная железяка. Обвесил я со всех сторон пинками этот проклятый кусок металла, обложил всеми известными мне матерными выраженьицами, а нет — всё равно не завёлся! Для поездки в город стоило поискать другой автомобиль. Транспорт, возможно, я и нашёл бы, но на пути к городу дважды упал от бессилия. Решил поворачивать назад. Понял, что таких продолжительных вояжей не осилю.