Я прошел до излучины реки, но не увидел ни одного отпечатка, а когда возвращался к палатке, в низовьях реки грохнул выстрел. Через мгновение выстрел повторился, и сразу же я услышал вой двигателя.
Сбрасываю куртку и бегу навстречу: это наши приехали и ищут меня. В полукилометре от палатки вырубка упирается в заросший водорослями глубокий ручей. Поперек него лежит несколько подмытых водой лиственниц, но все они тонковаты, и, чтобы перебраться на другой берег, приходится отворачивать в сторону. Наконец отыскиваю перекат и выхожу на совершенно незнакомую мне лесовозную дорогу.
Деревья вокруг не тронуты топором и пилой, порой их вершины смыкаются над головой, образуя сплошной шатер. Несколько раз встречались сваленные у обочины штабеля бревен. На осклизлых стволах поднялись полоски древесных грибов, из узких трещин выглядывают стебельки пожелтевшей травы. В глубокой ложбине лежит перевернутая вверх дном тракторная тележка. Из четырех колес осталось только одно, да и на том резина ободрана до самой ступицы. Зато хорошо сохранилась табличка с надписью: «Прицеп ХР 31–20».
Скоро дорога вышла на широкую протоку. Весной вода заливала ее от края до края, на прибрежных кустах висят клочья принесенной половодьем травы и прочего лесного хлама. Сейчас везде только выбеленные солнцем камни да редкие кустики иван-чая вдоль берега. Нигде даже маленькой лужицы.
По ту сторону протоки краснеет густой высокий тальник. Кое-где из его зарослей пробиваются пожелтевшие к осени вершины стройных топольков. Я неосторожно ступил на камни, они громыхнули, и тотчас из тальников выметнулся лось. Большой, черно-бурый, с длинной серьгой и разложистыми рогами. Он промчался вдоль протоки и скрылся за излучиной. Лось был так близко, что я успел разглядеть комочки земли на его рогах и приставшие к ней травинки.
Во мне уже поселилось сомнение: были ли выстрелы вообще, потом стало казаться, что дорога слишком далеко ушла от реки и я разминусь с приехавшими ко мне людьми, как вдруг прямо перед собой увидел трактор с прицепленной к нему тележкой. Трактор стоял на краю широкой вырубки, почти уткнувшись радиатором в высокий черный пень. Двигатель молчал, людей не видно.
— Алло, народ! Живой кто есть?
Тотчас из-за зеленеющего у дороги куста стланика выглянул Николай Мамашкин, или попросту Коля-Пузо. Высокий толстый мужик с отвислыми щеками и хохолком седых волос на голове. У нас в совхозе он появился лет пять назад, занял стоящий на краю поселка дом и сразу стал обживаться. Всего за одну зиму он выстроил теплицу, свинарник и небольшую звероферму на три десятка голубых песцов.
Самое интересное, что при всей загруженности он увлекался фотографией и участвовал во всех шахматных турнирах местного значения. Рассказывали, что однажды в половодье Коля-Пузо возвращался со второго отделения на своем «Кальмаре» и, переезжая реку, попал в такую яму, что над водой осталась одна крыша. В кабине у Мамашкина были ружье, магнитофон, фотоаппарат, а он посидел на крыше, нырнул в воду, пробрался в кабину и вынес… шахматы. Его ищут, думают, живой или нет, а Коля сидит себе на «Кальмаре» и разбирает какой-то этюд.
Первый год после приезда в совхоз он слесарил в гараже, потом перебрался к нам в полеводческую бригаду. Я часто встречался с Мамашкиным, когда дежурил на Лиственничных покосах. Он угощал меня салом своего приготовления и играл в шахматы, давая форы в две ладьи и коня…
Мамашкин внимательно посмотрел на меня, словно никак не мог признать, оглянулся и только потом шагнул навстречу:
— Привет! Ты один?
Я удивленно уставился на Мамашкина:
— А с кем же мне быть? Шурыга где?
Мамашкин огладил седой хохолок, смахнул с лица приставшую паутинку и кивнул себе за спину:
— Там, в совхозе. Где же ему еще быть? Ты рыбинспектора не встречал? Гляжу, след на дороге свежий, а куда проехали — не пойму.
— Вчера утром здесь был. Накрыл одних с рыбой и повез в поселок. Обещал дня через три подбросить свежего хлеба. А зачем он тебе?
Мамашкин опустился на обочину, минуту помолчал, затем произнес с нарочитой безразличностью:
— Да так, интересуюсь. Мы еще вчера выехали, сунулись через Ульбуку и засели. Почти до утра камни ворочали. У тебя как с мясом?
— Нормально. Банок двадцать осталось. Правда, одна свинина, но есть можно.
Мамашкин хлопнул себя по объемистому животу и дурашливо запел: