Однако тот факт, что победа демократии была триумфом приспособляемости над ригидностью, затруднительно трактовать в качестве момента истины. Демократии сотворили полную неразбериху в войне, однако они ее выиграли, поскольку не увязли в этой неразберихе, которую сами же и устроили. Тем не менее искушение переписать историю было как на стороне победителей, так и на стороне побежденных. Война, которая была безнадежной, во многом беспорядочной, глубоко скомпрометированной и компрометирующей борьбой, внезапно привела к исходу, который перекрыл все, что было до него. Сложная история снова стала простой. Принципы демократии победили. Разум восторжествовал. Теперь пришло время обезопасить демократический мир, который оправдает ужасы последних четырех лет.
Демократия никогда не готова понять, в чем состоит ее предназначение на длительный срок. От нее всегда что-то ускользает. Демократии не перестают приспосабливаться к собственным обстоятельствам, а это означает, что ошибки не прекращаются. Как сказал Токвиль, в демократии есть нечто, что всегда остается «несвоевременным». И он же отметил, что именно по этой причине есть два особых критических момента, когда демократиям сложно поступить правильно. Один из них – это начало войны. А другой – ее завершение.
Выборы
Как только стало ясно, что война не проиграна, промежуточные выборы снова стали актуальными. Они были назначены на 5 ноября. В результате Вильсон провел предвыборные недели в хлопотах того рода, которые демократическому политику могут лишь повредить. С одной стороны, он пытался положить конец величайшему за всю историю военному столкновению и создать гарантии для будущего мира во всем мире. С другой – он не мог не беспокоиться о том, как это будет воспринято обычными американцами, чьи повседневные жалобы и претензии часто оказывались как нельзя более далекими от событий эпического масштаба, случившихся в Европе.
Промежуточные выборы давали Вильсону чудесную возможность и в то же время грозили опасностью. Возможность состояла в том, что можно было заручиться доверием американского народа, который поддержал бы его долгосрочные проекты демократического мира. Угроза же была в том, что американский народ мог со всей ясностью продемонстрировать свою незаинтересованность в этих больших проектах. Американцы хотели безо всяких проволочек получить награду за принесенные ими жертвы. Любой демократический политик, который просит у своих избирателей открытый мандат на установление мира во всем мире, рискует, что ему ответят недоуменным безразличием.
Вильсон промучился с этой дилеммой весь октябрь. К этому моменту стало ясно, что окончание боевых действий не за горами. Вильсон набросал электоральное послание американскому народу, в котором просил выдать ему четкий мандат на исполнение принципов, обозначенных в его обращении «Четырнадцать пунктов». «Если в эти критические дни, – писал он, – вы желаете оказать мне чистосердечную поддержку, я прошу вас сказать мне об этом так, чтобы это не могло стать причиной для недоразумений ни здесь, в нашей стране, ни среди наших союзников» [Wilson, 1966–1994, vol. 51, р. 318]. Однако это послание так и не было опубликовано. Советники Вильсона дали ему понять, что оно звучит несколько высокомерно. Вильсон попытался написать второй черновик, в котором обратился к своим избирателям с более скромной просьбой: «Если вы желаете других лидеров, прошу вас сказать об этом недвусмысленно» [Ibid., р. 344]. Но это тоже было удалено из окончательного варианта. Такие выражения, не связанные, строго говоря, с президентскими выборами, могли создать определенную опасность в будущем. Вильсон не мог найти способа попросить то, чего он хотел.