Для общих выборов 1918 г. современники вскоре придумали массу разных прозвищ. Их окрестили «талонными» выборами, в связи с письмами, разосланными Ллойдом Джорджем и лидером консерваторов Эндрю Бонаром Ло, в которых они поддерживали своих кандидатов и выступали против конкурентов из Либеральной партии (премьер-министр от либералов, которого Ллойд Джордж сменил в 1916 г., Герберт Асквит, назвал эти письма «талонами», использовав пренебрежительное наименование карточек на питание, выдававшихся в военное время). Также их называли выборами «цвета хаки», что объясняется большим числом проголосовавших солдат и преобладавшими на выборах патриотическими темами[18]. Наконец, эти выборы проходили под лозунгом «Повесить кайзера» – из-за злобных и воинственных заголовков, то и дело появлявшихся в газетах на протяжении всей кампании. Пресса, в которой господствовали такие газетные магнаты, как Нортклифф (работавший директором по пропаганде у Ллойда Джорджа) и Бивербрук (бывший его министром информации), не желала рассуждать о примирении и участии в восстановлении Германии. Главной задачей было заставить проигравших заплатить за войну. Ллойдж Джордж не постеснялся поэксплуатировать эти чувства в своем электоральном обращении, пообещав «потребовать от Германии возмещения всех военных расходов». Избиратели снова выбрали его правительство, одержавшее победу с огромным перевесом голосов. Либералы Асквита потерпели оглушительное поражение.
Тем не менее все эти прозвища, которыми наградили выборы, вводили в заблуждение. Собственно, избирателям эти выборы не казались праздником патриотического энтузиазма и самоутверждения. Многие вспоминают о том, что на них царило уныние, злоба и растерянность. Война выдалась долгой и тяжелой. Победа пришла быстро, поставив всех в тупик. И теперь еще и выборы – совершенно лишний груз. Либеральный политик Чарлз Мастерман, друг Ллойда Джорджа, описал, как ему виделась эта кампания:
Выборы оказались безрадостными. Я выступил на 30 митингах, в основном на открытом воздухе. На нас безостановочно лил дождь, люди в толпе стояли, открыв рот, в полном молчании. Они ничего не приветствовали, и даже на имя Ллойда Джорджа не отвечали радостными криками. Но ничего и не освистывали. Единственное осмысленное высказывание, на которое они ответили легким бормотанием, отдаленно напоминающим одобрение, говорило о том, что эти выборы вообще не стоило проводить [Masterman, 1939, р. 307].
Это была грустная история, но не потому, что толпа жаждала мести, а потому, что общество было не в настроении подписываться на еще один большой проект. Оно хотело вернуться к нормальному положению вещей. Резкое пополнение электората женщинами не оправдало надежд или опасений тех, по чьим прогнозам их участие должно было означать существенные перемены. У большинства женщин-избирателей, как и у большинства мужчин, не было четких взглядов на то, что делать со своей победой. Они лишь знали, что не хотят за нее платить. Политики и общество разделяли язвительность прессы, поскольку это позволяло не заниматься обсуждением более сложных тем. Война финансировалась за счет огромных государственных займов, которые разогрели уже запущенную инфляцию. Никто не хотел говорить о сокращении расходов или выплатах. Поэтому стали говорить о наказании немцев.
Все это придало выборам видимость несущественности. Они, несомненно, показали себя в качестве худшей стороны демократии. В своем выпуске «Paging the Bill» от 14 декабря 1918 г. «The Economist» отметил, что «…выборы и все сопутствующие им обстоятельства стали грустным примером того, как не следует заниматься политикой» [Masterman, 1939, р. 798]. Но в них же была и загадка: мстительность и истерия были попросту прикрытием, способом убежать от сложных решений. Тогда какое же лицо у демократии на самом деле? Существовало два основных взгляда. Один, оптимистический, утверждал, что за всем этим шумом и перекосами периода выборов скрывается здравый смысл общества, который в конце концов даст о себе знать. «The Economist» заявлял, что верит в это: «Наша страна далеко не такая низменная, как, похоже, думают те, кто взывают к ее низменным чувствам». Демократия «так или иначе проберется через низины» и со временем «достигнет высот», где сможет подумать о себе [Ibid.]. Тогда она сможет выбрать мирное сосуществование. Но другой взгляд утверждал, что именно грязные и подчас абсурдные формы электоральной политики как раз и являются подлинной стороной демократии. За ней ничего нет. Напротив, именно вильсоновский идеализм, который желал смотреть дальше выборов, был фантазией.
Согласно этому второму взгляду, только исключительное положение, сложившееся в силу кризиса 1918 г., скрыло это истинное лицо демократии. Когда на карту было поставлено все, можно было подумать, что демократия достигла своего момента истины. Но как только кризис миновал, демократическая политика вернулась к привычным оплошностям и неразберихе. Уолтер Липпман рассказал о разговоре, который состоялся у него с одним итальянским политиком в декабре 1918 г., когда, по его словам, «британские выборы достигли дна глубочайшей депрессии». Итальянец попросил его обратить внимание на то, что эти выборы говорили о подлинном состоянии демократии в Европе:
18
Возможно, наиболее отличительным качеством этих выборов стало количество военнослужащих, выступивших в качестве кандидатов; по некоторым оценкам почти четверть кандидатов носила униформу. Это почти наверняка самый высокий показатель за всю историю британских выборов. Единственная профессия, которая была представлена в британском парламенте после выборов 1918 г. больше армейских офицеров, – это юристы (см.: [Strachan, 1997]).