Токвиль решительно порвал с этим образом мысли. Он не сомневался в том, что Америка была подлинной демократией. И он не думал, что американская демократия хуже, чем кажется. Этого не могло быть при ее очевидных недостатках. Именно внешний облик демократии мешал в нее поверить. Платон назвал демократию наиболее привлекательным политическим режимом. Токвиль считал ее наименее привлекательным режимом, совершенно несравнимым с великолепием и блеском аристократического общества, которое-то как раз знало, как себя подать. Демократиям не хватало дисциплины и достоинства, необходимых, чтобы произвести хорошее впечатление. Так что, конечно, на определенном уровне можно было сказать, что демократии всегда кажутся бардаком. Но философы ошиблись в том, какой именно это уровень. Так вещи выглядели на поверхности. Но в глубине происходило нечто совершенно другое.
Сопоставляя внешние промахи демократии с ее скрытыми преимуществами, Токвиль поставил традиционные аргументы ее критиков с ног на голову. Он не принял аргумент в ее пользу, который чаще всего выдвигали ее радикальные защитники. Их аргументация основывалась на том, что главной добродетелью демократии является ее прозрачность. Получалось, что она добивается успеха, потому что ей нечего скрывать. Демократия казалась единственной системой, которая выставляла напоказ, как она работает. Это означало, что она может исправлять свои промахи. Томас Пейн, великий демократический защитник американской и французской революций, сказал об этом так: «Каковы бы ни были ее достоинства и недостатки, они видны всякому. Она существует не за счет обмана или тайны, дела свои ведет не на жаргоне или языке софизмов». Пейн подчеркивал, что тайные жаргоны и софистика – всецело на другой стороне. Поэтому именно монархия является надувательством. «То, что монархия является исключительно пузырем, простой выдумкой, нужной, чтоб раздобыть денег, очевидно (по крайней мере мне) при взгляде на любое качество, ей приписываемое» [Paine, 2000, р. 181–182]. Враги демократии – вот кому было, что скрывать.
Пейн считал, что демократия добьется успеха, как только люди поймут, освободившись от предрассудков ее противников, что она такое. Когда это случится, они увидят, как на деле функционирует политика. Более того, они выяснят, что единственная вещь, которая работает, – это демократия. Это означает, что существует своеобразная точка отрыва, или порог, после которого возможна истинная вера в демократию. До него ей будет сложно завоевать доверие людей, поскольку они не смогут оценить ее достоинства. И именно на этом отрезке демократия и застряла на 2000 лет. Но после прохождения порога она будет становиться все сильнее и сильнее, поскольку истина политики будет, наконец, явлена. Пейн, писавший в конце XVIII в., был уверен, что мир подошел к этому порогу. Рождался новый порядок. Для описания происходящего он придумал образ, который с тех пор стал одной из излюбленных метафор всех демократических оптимистов. Он писал: «Несложно заметить, что весна началась»[3].
Токвиль на это не купился. И не потому, что не был согласен с тем, что демократия на подъеме. С этим он как раз полностью соглашался. Однако вера Пейна в то, что скрытые силы демократии со временем будут все заметнее, представлялась ему всего лишь фантазией. Токвиль не уравнивал демократию с прозрачностью. В работе демократии сохраняется нечто непрозрачное, какой бы успешной она ни была, поскольку движущие силы ее успеха никогда не являют себя в полной мере на хаотической поверхности демократической жизни. Пейн хотел, чтобы демократия вступила в эпоху разума. Но Токвиль знал, что эпоха демократии будет строиться на вере. Урок, вынесенный им из путешествий по Америке, состоит в том, что демократия никогда не проявляется в полной мере. В обществе, основанном на демократических принципах, всегда будет разрыв между восприятием и реальностью.
Кроме того, всегда будет сохраняться сильнейшее искушение попытаться устранить этот разрыв. Жить при подлинной демократии трудно, поскольку слишком многое вы должны принимать на веру. Токвиль отвергал общепринятые аргументы как «за», так и «против» демократии, однако он понимал, в чем их привлекательность. Каждый из них обещал вывести демократию на чистую воду: обнажить либо таящуюся в ней силу, либо – слабость. В расхождении между скрытыми силами и видимыми слабостями демократии есть нечто обескураживающее. Мы хотим знать, какая из двух этих версий истинная, каким бы ни был исход. Мы хотим концовки. Гораздо сложнее жить со знанием о том, что такое расхождение является реальностью демократической жизни. Оно ставит совершенно иные задачи.
3
К концу зимы 1791–1792 гг. он писал из своего дома: «Близится середина февраля. Если бы я отправился в деревню, деревья предстали бы в своем безжизненном зимнем виде. Люди, бывает, срывают ветки с них, когда проходят мимо, и так же мог бы поступить и я, и, возможно, заметил, как на этой ветке уже начала набухать какая-нибудь одна-единственная почка. Я бы рассудил совершенно противоестественно или даже вовсе отказался бы рассуждать, если бы предположил, что во всей Англии только эта почка дала о себе знать. Вместо того чтобы прийти к подобному выводу, я должен был бы тотчас заключить, что такие же почки начали появляться или вот-вот появятся повсюду, и хотя растительный сон у некоторых деревьев и растений продлится дольше, а некоторые из них, возможно, в течение двух-трех лет не будут цвести, летом все будет в листьях, за исключением тех деревьев, что сгнили. Но как политическое лето будет соотноситься с природным, человеческому прозрению неведомо» [Paine, 2000, р. 262–263].