— Отвечай на вопрос! — не выдержал Рэми, и Аши склонился над ним да так близко, что Рэми почувствовал на щеке прикосновение его волос... тень, которая Урию не видна. Сегодня Аши не хотел быть замеченным.
— Что? — оторвался Урий от созерцания лужи. — Зачем ты здесь? Чтобы делать амулеты...
Скрипнула едва слышно ставня, Рэми через силу выдохнул, чувствуя, как поднимается к горлу волна гнева.
— Врешь! — выкрикнул он.
— А что ты ожидал услышать?
— Правду!
— Тогда слушай… правду, — усмехнулся Урий. — Ты — маг. Сильный, да неопытный, аж смотреть страшно. Как лавина — в любой миг можешь обрушиться и снести всех. Да тьма со всеми! Ты можешь снести себя самого, а это гораздо страшнее! И нашего главу темного цеха попросили за тобой присмотреть.
А ведь он прав...
— Кто попросил? Ну снесу, вам-то что?
Урий недолго молчал, а потом вдруг начал говорить, да с таким неожиданным жаром, что Рэми поначалу опешил, а потом и дышать забыл, слушая:
— Ты слишком молод, мальчик, потому и не помнишь! Виссавийцы тебе не нравятся? Вскакиваешь от одного сравнения с ними, а не знаешь. Совсем недавно, два десятка лет назад, все было иначе. Люди умирали от глупости, от царапины. Потому что помочь было некому. И даже моя мать умерла, а я как дурак — стоял и смотрел, как она мучается. А знаешь почему? Потому что молод был и глуп. И сила моя, которой теперь я горжусь, дремала. Была спрятана, чтобы не дайте боги, кто-то не учуял, не отправил меня на костер. Только я ведь о силе знал... и когда целитель выжрал все деньги, да махнул рукой, попытался помочь матери сам. Знаний не хватило... я ее изжарил. Заживо!
Рэми прикусил губу, не пытаясь вмешаться. И уже не тянулся за другими амулетами, лишь плавился в волнах горечи. Он понимал. Он тоже совсем недавно давил в себе проблески силы, гнал из души Аши и так боялся, боги, как же боялся, кому-то навредить своей магией! А теперь? Теперь все изменилось. И Аши стал лучшим другом, тем, кто отозвался на горечь, укрыл черными крыльями. И шептал едва слышно…
Слушай… слушай же…
— Что ты на меня смотришь? Почему ты так на меня смотришь? — горько смеялся Урий. — Она умирала, я помог. До сих пор в ушах стоит ее протяжный крик. Не дает спать ночами, а тогда... я и вовсе с ума сошел. Бежал из дома, проклял все на свете, а в особенности — цех целителей. И того «целителя», которому я сам, этими вот руками, отдал последние деньги.
— Урий, — прошептал Рэми, впервые назвал учителя по имени, подкрепил слова магией, утишая чужую боль. — Видят боги, мне так жаль…
— Я ходил по лесам, прятался в болотах, как зверь, выл, медленно сходя с ума. Каждый миг ожидая зова. Даже жаждал его, потому что сам умереть не мог, так хоть бы другие помогли...
Он замолчал на миг, и на этот раз меж его пальцев потек металл. А Рэми, ошеломленный и взволнованный, сидел неподвижно, боясь прервать столь неожиданный поток слов. Скрипнула за стеной колодезная цепь, тяфкнул отрывисто пес, и учитель вдруг показался другим… таким живым. И близким. И захотелось, до боли захотелось помочь, успокоить. Но Рэми не знал как. И даже сила целителя судеб не помогала, молчала, будто уговаривала не вмешиваться. Дослушать.
А перед глазами кутался в вязь тумана предрассветный сосняк. И замер в сером мареве несуразный косоногий мальчишка, упал вдруг коленями в лесной мох. Рэми будто был там. Будто стоял рядом, видел, как дрожат хрупкие плечи, как рвется из горла мальчишки то ли плач, то ли вой… и сам хотел выть от беспомощности. Он ничем не мог помочь… Опять. Ничем. Не мог. Помочь! Боги…
— Меня нашел братишка, — продрался через власть видения бесцветный голос Урия, — ему тогда всего семь зим было. И просветил — жрец смерти на мать мою посмотрел, головой покачал и никому ничего не сказал... Сам тело омыл, сам завернул в саван, так и зарыли. Никто и не узнал. А жрец братишку в сенях отловил и шепнул — чтоб я вернулся. Сам. И к нему пришел. Только как я мог-то?
Не мог. Рэми тоже, наверное, бы не смог… И вновь перед глазами плывет, а в горле першит… проклятый дар сочится сквозь кожу и несет новое видение…
И вновь лес, родной и ласковый к чужому заклинателю, наполненный светом, с золотящимися паутинами и начинающими ронять листья березами. А в лесу, такой неправильный, такой чужой — тот же худой, кривенький мальчишка. Взгляд затравленного зверя, размазанные по грязным щекам дорожки слез и душившая, бьющая из взгляда боль с ненавистью. И вновь хлопнули за спиной крылья Аши, а сила целителя судеб, ласковая, теперь такая близкая, окутала душу теплым коконом. Аши успокаивал. Аши душил бьющее изнутри сочувствие…
Рэми знал, что это прошлое. И что там ничего не исправишь, зато можно исправить другое… и что надо всего лишь слушать, слушать… и глушить горечь видений.
«Хорошо, молодец», — прошелестел внутри голос Аши.
— Только как я мог вернуться, а? — продолжил Урий, и Рэми на этот раз полностью выскользнул из видения, слил свою душу с душой Аши, привычно почувствовал, как потекла по венам сила, увидел, как вспыхнули и потухли в одно мгновение нити судьбы. И вдруг начал видеть иначе: ясно и спокойно.
— Нет, я, вернулся, но к жрецу не пошел. Я к целителишке тому пошел. И спалил. Заживо. На этот раз — нарочно, а он даже сопротивляться не мог — не было в нем силы. Одна только дурь была, слышишь! И папочка — старейшина. Все! Что, Рэми, теперь и тебе тошно стало?
Ночь. Темная, беззвездная. А в ночи, алым одеялом — стена огня. Плавятся стекла огромного дома, обугливаются на глазах стены, суетливыми муравьями выбегают из дома люди. Челядь. Челядь-то что ему сделала? И застыл на пригорке все тот же мальчишка, темная, уродливая тень на фоне проклятого дома. А там, внутри, корчится, связанная магией по рукам и ногам, чужая душа. И на уродливом лице мальчика столько восторга и радости, что оно стало даже как-то прекрасным… той самой демонической красотой, от которой по коже дрожь, а по позвоночнику — холод…
Рэми отшатнулся, чуть не упав со стула. Но ответить то, что от него ждали, все же сумел:
— Нет. Продолжай…
— А потом я решил, что все кончено. И жизнь моя — кончена. И сопротивляться тому не думал. Сел на пол у кровати и ждал. Жреца смерти. Тот явился быстро, солнце взойти не успело. И, знаешь, что он сделал? Сдал меня дозору? Как же! Денег дал и в столицу отправил. С письмом…
Рэми, стремясь чем-то занять руки, взялся за новые амулеты. Вздрогнул, вложил в глупую игрушку, пожалуй, слишком много магии, бросил ее на стол, и, не выдержав, встал и подошел к окну. А там, за прозрачной, отражающий тени света, преградой, подглядывали звезды сквозь ветви яблонь. Белел в полумраке снег… глубокий и почти нетронутый, с пятнами собачьих следов да точками от сорвавшихся с яблонь капель. Покой… покой дарованный богами там, за окном, и огонь чужой горечи внутри. Тошно как…
— Здесь все оказалось иначе, — говорил за спиной Урий. — И мой дар никому не мешал, и учителя нашлись, даже слово «убийца» их не остановило. Понемногу я и семью сюда перевез, как человек зажил, да и страх забыл... только вот цех целителей ненавидел все так же сильно. Потому что не лечили они, только золото брали. И нам бы, темным, радоваться — да магия исцеления, она же больно хитрая. Даже нам неподвластная.
Неподвластная? А вот у Рэми получалось… как и у виссавийцев, почему? До боли прикусив губу, он смотрел в окно, на тени собак у забора, на скатывающуюся к крышам домов полную луну, на глубокое, как вода в лесном озере, густо-синее небо. И слушал, слушал, впитывал каждое слово.
— Люди умирали, один за другим, богатые ли, бедные ли, а цех целителей жировал. Жить-то всем хочется. И что б любимые жили — тоже хочется. Вот люди и платили... а куда ж денешься?
Неправильно это… запах трав в их лесном доме. Мягкий голос матери, когда она склонялась над больным, терпкий аромат зелий… у мамы ведь тоже получалось, может хуже, чем у виссавийцев, но все же... И никогда она не брала больше, чем люди хотели давать. Давали же… и молоко приносили под дверь, и только снесенные яйца, и еще мягкие и белые внутри орехи: если захочешь отблагодарить, найдешь же чем, даже если дома не всегда богато.