Кровь врага. Много крови на снегу. Ее пьянящий запах, будоражащий душу, ожидающие неподалеку голодные волки… Разорванная одежда и виднеющиеся сквозь прорехи кровавые раны… Но глаза, эти ненавистные глаза разного цвета, целы. Тисмен приказал их не трогать, он хотел смотреть в эти глаза, когда Алкадий будет умирать…
— Только это можете? — спросил Алкадий окровавленными губами. — Натравливать на меня своих зверюшек? Неужели?
— Ты даже понятия не имеешь, что я могу, мой друг, — тихо ответил Тисмен. — И не тебе жаловаться, твоя магия — ворованная. Тобой или лозами Шерена, не так ли? Мой дар только мой, и верь мне, тебе не достанется из него ни капли. И ты все равно умрешь.
— Поболтали и хватит! — сказал Кадм, и кинжал в его руках стал луком. Телохранитель силы выхватил из колчана стрелу, легко натянул тетиву и прицелился в Алкадия, усмехнулся, когда вампир поднял над собой щит:
— От моих стрел не спасет. Их магия разобьет любой щит раньше, чем ты ее сожрешь, солнышко.
И не спасло. Раздался свист, разбился с хрустальным звоном щит, и Алкадий откинулся в снег, а на его груди дрожала, успокаивалась испуганная полетом стрела.
Прямо в сердце. Кадм никогда не промахивается.
Забыв об Алкадии, Тисмен приказал березам принести Армана обратно. Деревья услышали, зашелестели ветви, будто пронесся по кронам ветерок, принесли на снег все еще безжизненное тело.
Без памяти, но живой… вроде не сильно и ранен, Алкадий его щадил, наверное, боялся, что умрет слишком быстро.
— Поторопись, — прошипел Кадм. — У нас нет времени. Надо успеть.
— Куда успеть?
— На закате будет казнь Гаарса. А у меня к нему есть пара вопросов… Так что поторопись. Арман мне нужен. Вменяемым.
Вменяемым так вменяемым. Тисмен позволил силе вытечь с его пальцев, окутал Армана в тугой кокон магии, сосредоточился на его ранах… они были не столь уж и легки, как казалось с первого взгляда: пришлось остановить внутреннее кровотечение и срастить пару сломанных бедер. Арман глубоко вздохнул, открыл глаза, удивленно сел на снегу, и Тисмен расправил плечи, легко выскальзывая из магического забытья.
С каждым мгновением в лесу темнело, сверкал над деревьями месяц, пока еще слабо заметный на светлом небе, обломилась где-то неподалеку, упала в снег ветка, и Тисмен помог Арману подняться, легким всплеском магии приводя одежду дозорного в порядок: наверняка хуже, чем это получилось бы у хариба, но рожане все равно разницы не заметят, тем более в полумраке улиц и под белоснежным, обшитым мехом плащом.
Затем он сотворил теплые плащи для себя и для Кадма: высшие тоже подвержены простуде. Кадм лишь раздраженно повел плечами, и в глазах его заблестело несвойственное ему беспокойство.
— Где Алкадий? — спросил Арман, потирая виски, и телохранители обернулись туда, где лежало тело мага.
Тела не было… лишь черные в полумраке пятна крови и примятый снег. Похолодев, Тисмен тихо спросил:
— Лоза ведь не исцеляет своего носителя, правда?
— Это ты у нас спец по тварям! — зло ответил Кадм.
Впрочем, ответ на этот вопрос они знали все трое. Теперь знали.
И Тисмен вмиг проклял свою глупость: очевидно же, что лоза не даст носителю умереть так легко, совсем же очевидно! Как же можно было так ошибиться!
— Нам пора, — напомнил Кадм и достал откуда-то из-под плаща нечто, свисающее на тонкой кожаной нити.
Тисмен скривился: все тот же амулет. А белоснежная ветвь вспыхнула в полумраке яркой вспышкой и исчезла, спряталась в складках плаща на груди Армана, тронула душу легкой тревогой: что-то в силе этого амулета было смутно знакомым… но Кадм уже толкал в переход, повторяя:
— Нам некогда, помнишь? Потом спать будешь! Давай!
Солдафон несчастный!
Сумерки крали последние лучи солнца. Небо за окном, слегка припорошенное облаками, залил кровавый румянец, все ярче горели в углах спальни магические светильники, освещали небольшую кровать под мягким, поднятым теперь балдахином, изрезанный рунами сундук у окна и уютный туалетный столик с поблескивающим, отражающим огонь в камине зеркалом. Теплые, медовые тона, уют мягких тканей, нарисованный магией лес на стенах… лес, исчерченный солнечным светом, пробивающимся сквозь кроны деревьев…
Рэми так любил свой лес, что заразил этой любовью и Аланну. Он вообще любил простоту, эту же простоту полюбила и Аланна. Она любила все, что любил он. Дышала им, жила им, звала во сне… и не могла дозваться.
Она получила бы спальню побольше, любую, замок выполнил бы каждый ее каприз, но в последнее время пустота огромных покоев казалась пугающей. Она все вспоминала небольшую каморку в лесном домике, мужской силуэт на фоне окна… тогда она в первый раз увидела взрослого Рэми. И в который раз поняла, что дышать без него не может…
Глупо… очень глупо… но… как от него отказаться?..
Она — принцесса? Почему она? Ее подруги в школе бредили двором, драгоценными камнями, родством с самим повелителем. У нее все это было… а счастье? Ее счастье осталось в лесах, в его объятиях. На его губах, пахнущих смородиной, в омуте темных глаз, в бархатистом голосе, когда он шептал ей на ухо ласковые слова… в том полном медовой неги вечере, когда они были вместе. Всего раз… так мало и так много. Слишком мало, чтобы жить этими воспоминаниями дальше, слишком много, чтобы и впредь наслаждаться этой роскошью.
Притворство! Сплошное притворство! Одежда, не открывающая ничего лишнего, синий рисунок рун на лице, золотые волосы, волосок к волоску уложенные под сетку. Недоступная и холодная… была ли она на самом деле такой? Кого этого волновало!
Она привычно погладила бусинки янтаря на запястье, вспомнив глаза того мальчика, что подарил этот браслет. Кто же знал, что они встретятся вновь? Кто же знал, что она вновь утонет в том взгляде?
Аланна резко моргнула раз, другой, пытаясь справиться со слезами, просившимися на глаза, и потянулась за стоявшим на столике отваром. Лили сказала, что он успокоит… надо ли сейчас успокаиваться? Впрочем, перед разговором с женихом очень даже пригодится. Идэлану не обязательно видеть ее слезы.
Аланна вдохнула аромат зелья, подивилась той легкости в голове, от одного лишь запаха. Сделала глоток и поплыла… тепло-то как. Хорошо… и жарко… еще глоток, и приятный жар стал почти невыносимым. Горела вся кожа. От прикосновения нежной ткани, от холода бусин ожерелья на шее. Янтарь на запястье горел, отражал огонь в камине, в голове мягко что-то говорил голос…
Очнись! Не это тебе сейчас нужно!
Не это? О нет! Аланна знала, что ей сейчас нужно! Она сняла этот дешевый браслетик, бросила на туалетный столик и быстрыми, точными движениями сняла с волос золотую сетку, вытянула из прядей шпильки… все до одной, позволила золотому шелку рассыпаться по плечам, приласкать шею, руки… о да, так, так! Так гораздо лучше!
Она посмотрела на себя в зеркало, едва слышно засмеялась. Попросила у замка тазик с водой и смысла со щек эту проклятую синюю сеть рун. Лили будет ругаться. Лили скажет, что это непристойно, пусть! Мягкие домашние сапожки полетели с ног, за ними в угол попали чулки, и Аланна, не вставая с кресла, заскользила обнаженными ступнями по такому приятному… мягкому ковру… как хорошо-то! Она даже не знала, что может быть так хорошо!
Напевая шутливую, подслушанную где-то на улицах города песенку, она лунным светом пробежалась по комнате. Смеясь и отдаваясь во власть мелодии, забыв обо всем кроме бегущей по венам огненной лавы, она прижалась пылающим лицом к холодному столбику балдахина и улыбнулась: на пороге стоял как громом пораженный и удивленно смотрел на нее Идэлан… ее навязанный опекуном жених. Так ли уж и навязанный…
Она провела пальчиками по изрезанному резьбой столбику, посмотрела на жениха, облизала внезапно пересохшие губы и увидела вдруг свое отражение в зеркале. Ну разве не хороша? Влажный взгляд, лихорадочный румянец на щеках, шелк блестящих, до самых бедер волос… так чего же ты ждешь?
Она подошла к жениху мягко, как кошка. Положила ему руку на плечо, прижалась к нему грудью, потерлась щекой о его скрытую тканью щеку…