И мне очень жаль, мой мальчик, что мы оказались по разные стороны баррикад. Ведь это я подменил ту шкатулку в вещах посла.
Но, надеюсь, ты меня простишь… и сможешь мне вновь поверить. Сможешь понять, почему я не мог поступить иначе. Когда-нибудь.
Рэми сжал зубы до скрипа, скомкал письмо и кинул его в камин. Удостоверился, что пламя сожрало бумагу до последнего клочочка, и сам сел за стол.
Здравствуй, Жерл.
Не знаю, зачем ты мне написал то, что написал. Зачем ты вообще делаешь то, что делаешь. Не понимаю тебя, не могу принять ни твоих действий, ни их последствий. Но дело не в доверии — я тебе всегда доверял и буду доверять, и знаю, что ты никогда не причинишь мне вреда, искренне в то верю. Мне просто кажется, что ты катишься в пропасть, и очень жаль, что я не могу тебе ни в чем помочь.
Нам надо встретиться и поговорить. Буду благодарен, если ты найдешь для меня время и выберешь место.
И второе, после долгих колебаний, короткую записку, которую не доверил даже Нару, лишь собственной силе:
Надо поговорить. Буду ждать на закате в беседке у озера в замковом парке. Р.
Решение пришло само собой. Рэми скрепил письмо Жерлу воском, отдал его Нару и потребовал принести плащ, проигнорировав тревогу в глазах хариба. Арман вот так просто его бросил в чужом замке и думает, что Рэми будет послушно играть в идеального архана? Обойдется. Он еще узнает, что младший братишка это ему не один из дозорных, и слепого подчинения он не добьется.
Он скрепил письмо печатью, вышел из покоев и подал его Нару. Сделав вид, что не заметил склонившуюся перед ним в поклоне свиту, сам накинул на плечи плащ и направился давно уже разведанной дорогой на крышу.
Там было холодно и серо. Небо сыпало снегом, ледяной ветер срывал плащ, и показавшийся из снежных всполохов Арис, видно, был встревожен. Сразу вычуяв перемену в настроении Рэми, он ткнулся острой мордой в ладони, опустил крылья, оставляя на снегу полосы следов, и его голос в голове Рэми блестел плохо скрываемой грустью: «Что случилось? Скажи мне...»
Рэми сам не знал, что. Не хотел об этом говорить. Не хотел об этом думать. Он погладил Ариса по изящной шее, поежился под падающим снегом и так не хотел оборачиваться, туда, где стояли в стороне люди его брата и молча ждали…
Слишком много чужих в его жизни.
Рэми обнял Ариса за шею, вслушиваясь в биение своего сердца. Успокаивался… чувствовал, как где-то высоко раскрыл крылья, поймал воздушный поток, орел. Был с этим орлом, парил в сыпавшим снегом небе, наслаждался свободой. Уже не думая, что делает и зачем, он вскочил на спину Ариса, развернул пегаса к краю крыши и проигнорировал крик:
— Стой, мой архан!
Наверное, его бы все же остановили. Наверное, Рэми бы дал себя остановить… Но из снежных всполохов показался высокий, широкоплечий мужчина, и одного движения руки его хватило, чтобы свита исчезла и дышать вдруг стало гораздо легче. И Рэми уже сам направил Ариса навстречу незнакомцу, всеми силами пытаясь вспомнить, где его раньше видел.
А снег все кружил и кружил. Ложился на темные волосы незнакомца, таял на его бледном, четко очерченном лице, и в синих глазах его полыхала, не находила выхода сила.
Маг. Несомненно, из высших. Несомненно, очень хорошо знакомый людям Армана, если те так легко ему подчинились. Только зачем сюда явился?
— Куда же ты собрался?
— Тебе я тоже должен отчитываться? — спросил Рэми, и Арис заволновался под ним, мял снег копытами, пофыркивал недовольно.
— Нет, — пожал плечами незнакомец. — Не должен. Но… может, возьмешь меня с собой?
Предложение было странным и таким… неожиданным, что Рэми опешил. А незнакомец, будто и не сомневаясь в ответе, вскочил за ним на Ариса, обнял Рэми за пояс и тихо спросил:
— Ну что же, полетаем, юный маг?
И они полетали, о да! Пронзали небо, гнались за ветром, лавировали меж горных вершин, ловили в волосах снежинки. Свобода. Эта была свобода, и Рэми, забыв обо всем на свете, смеялся, впиваясь пальцами в мягкую гриву Ариса. И наслаждался свистом ветра в ушах. А маг? Он сидел за спиной и, на счастье, не мешал. Рэми вообще забыл, что он не один. Обо всем на свете забыл, кроме щемящего чувства полета и шума ветра в ушах. И свободы, бьющейся в крови свободы!