Такой исторический выбор вывел российское государство в число главных действующих лиц европейской (что в контексте XVIII в. равнозначно мировой) политики, но отчуждение между народом и государством только усилилось. Европеизация, открывшая дорогу быстрому распространению европейской художественной культуры и моды в дворянской среде, не привела к качественным изменениям в системе «государство – население – внешний мир» и, несмотря на интенсификацию связей с внешним миром, контакты с иностранцами по-прежнему рассматривались властью сквозь призму возможной государственной измены11.
Впоследствии Российская империя испытывала склонность к изоляционизму, закрытости вплоть до антиевропейскости не потому, что династия Романовых сознательно хранила вековую русскую традицию, восходящую к Ивану Грозному и другим Рюриковичам, или была вынуждена считаться с традиционалистским давлением снизу. Для государства первоочередным было решение насущной задачи: поддержание внешнеполитического влияния с помощью укрепления авторитарного самодержавия, а не сближение с народом на основе идеи гражданских свобод, ограничения власти государя, народного представительства во власти. Все это в той или иной форме казалось властям разрушительными для сложившейся социально-политической системы, особенно после событий французской революции. Однако, защищая сложившуюся систему от принципиальных изменений, консервируя социально-политический разрыв, самодержцы обрекали страну на острейшие конфликты и проблемы в будущем.
Модернизация является не разовым действием, а постоянным процессом, поэтому ее существенное замедление равно демодернизации или антиреформе 12. В России же XIX в. между осознанием общественным разумом необходимости и даже неотложности системных реформ и началом реальных действий прошло более полувека. Ключевая причина роковой задержки – отсутствие политической воли.
Эволюция общества
Вместе с тем, торможение в реформировании государства могло в какой-то степени замедлить, но не могло остановить движение по европейскому вектору общества и общественного сознания – развитие образования, продвижение к правовому государству, гражданскому обществу, появлению самостоятельной личности, малой семьи, качественно новых общественных связей 13.
Важно также отметить, что современные исследования российского предпринимательства – дела, образа жизни, сознания – не отмечают качественного ментального различия между российскими и европейскими предпринимателями того времени. Мотивация деятельности, по крайней мере, значительной части русских торговцев и предпринимателей середины XIX в. уже была проникнута «привычкой к делу», «духом капитализма». Очевидное и существенное различие было в другом – в месте предпринимателя в общественной иерархии, которое определялось не столько «русской ментальностью», сколько социальной структурой дворянской империи 14.
Высшей точкой российской трансформации, в которой общественное развитие соединилось с целенаправленной государственной политикой, стали Великие реформы 60-х гг. XIX в. Они были не только прямой реакцией на внешние вызовы, но и предусматривали серьезное переустройство общества в соответствии с давно накопившимися внутренними потребностями. Они запустили механизм эмансипации крестьянства, создали предпосылки формирования легитимного института частной собственности на землю. Чрезвычайно важными были судебная, земская и военная реформы. Инерция этих реформ прошла через весь советский период и, можно сказать, благодаря этой инерции и сегодняшняя Россия не потеряла окончательно представлений о личной свободе человека, свободе выбора, политическом доверии, смысле процедур, об обязанности заботы о слабых. Наличие в России и странах СНГ ответственного меньшинства, которое группируется вокруг независимо мыслящих учителей, священников, правозащитных лидеров, а иногда даже в политические партии – результат реформ середины XIX в. Других позитивных, формирующих граждан, а не подданных, общественных реформ Россия не знала.
Однако не было осмыслено как государственная задача формирование в России целостного общества. Российское общество было и оставалось поделенным на плохо взаимосвязанные между собой сословия, слои и касты, которые жили в абсолютно разных традициях, в разных социокультурных измерениях, и постоянный конфликт на некоторых из существовавших «линий раздела» был неизбежен, а развитие промышленности и транспортной инфраструктуры и относительное ослабление контроля над личностью лишь усиливало проявления этого конфликта в виде террора, насилия и заговоров вплоть до 1917 г. Несмотря на усилия реформаторов, не хватало не только обратной связи общества с властью, но элементарной связи разных социальных страт общества, что в итоге и разрушило страну.
11
Один из ведущих специалистов по российской истории XVIII в. Е.В. Анисимов отмечает: «Несмотря на головокружительные перемены в духе европеизации, Россия при Петре I оказалась открытой только «внутрь», исключительно для иностранцев. В отношении же власти к свободному выезду русских за границу, а тем более, к эмиграции их никаких изменений не произошло. Безусловно, царь всячески поощрял поездки своих подданных на учебу, по торговым делам, но при этом русский человек, как и раньше, мог оказаться за границей только по воле государя. Иной, т.е. несанкционированный верховной властью выезд за границу по-прежнему карался как измена. Пожалуй, исключение делалось только для приграничной торговли, но и в этом случае временный отъезд купца за границу России по делам коммерции без разрешения власти карался кнутом. Прочим же нарушителям границы грозила смертная казнь» [Анисимов 1999, с. 32].
12
В конце XVIII – первой половине XIX в. государственная система все больше и больше противопоставляла себя идее развития, стремилась к статике, а европейскую динамичность воспринимала как угрозу. Идейное отталкивание от Европы сопровождалось недооценкой и даже отрицанием уже и технической модернизации, которая рассматривалась как часть того, что разрушает стабильность, традицию. Один из ключевых чиновников правительства Николая I граф Е.Ф. Канкрин, проработавший на своем посту 23 года, был убежден во вредности железных дорог. В конечном счете, такое политическое мышление привело Россию к поражению в Крымской войне – неожиданному и крайне болезненному для империи, претендовавшей на роль «жандарма Европы», но объективно закономерному и даже неизбежному. Эти черты были характерны и для советской системы, которая на пике внешнеполитического могущества начала бороться с генетикой и кибернтетикой, потому, что их значение не могло быть столь немедленно и наглядно продемонстрировано как важность атомного проекта.
13
Движение было медленным, неравномерным, но это не «качание маятника», не пароксизмы реформ, сменяющиеся возвращением к средневековой традиции, «всплесками архаики». Подробную и весьма убедительную аргументацию этого утверждения можно найти в работах А.Б. Каменского [Каменский 1999, 2003] и Б.Н. Миронова [Миронов 1999, т. 2].
14
«Само дело стало для предпринимателей «необходимым условием существования», отмечает А.И. Куприянов, изучавший записки и воспоминания представителей русской буржуазии XIX – начала XX века [Куприянов 1996, с. 93]. Однако «выступить за претворение потребностей буржуазного развития купечество не могло не в силу своей субъективной, так сказать, изначальной консервативности, а из-за реальных объективных условий своего существования, выдвигавших на первый план борьбу за осуществление сословных интересов» [Козлова 1996, с. 52].