Сколько же всего полегло в той четырехлетней войне, включая стариков и женщин, всегдашних жертв мародерства и пожарищ, никто не знает и не узнает. В одной из опубликованных бесед Л.Н. Гумилев с нескрываемым ужасом восклицал: «Столько не потеряли за время войн с монголами!» Однако, по сведениям, приводимым историком А.Н. Насоновым, в годину монгольского нашествия только на Галицкую Русь всего там погибло двенадцать тысяч человек. Анализируя эти и другие данные, Гумилев заключал: «Следует признать, что поход Батыя по масштабам произведенных разрушений сравним с междоусобной войной, обычной (курсив мой. – С.Б.) для того неспокойного времени».
К концу своей жизни Владимир Мономах подсчитал и написал в «Поучении», что «всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших». Из них девятнадцать – на половцев, которых нельзя было назвать чужими, потому что русские распри были одновременно распрями их родственников, половецких ханов, и – наоборот. Восемьдесят три похода за пятьдесят два года княжения в Смоленске, Чернигове, Переяславле, Киеве. И такую жизнь провел не какой-нибудь воспаленный маньяк-вояка, а глубоко верующий человек, призывавший: «Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет повинен в смерти, то не губите никакой христианской души», призывавший к миру своих кровавых братьев, которым еще Ярослав Мудрый завещал любить друг друга хотя бы «потому, что вы братья родные, от одного отца и одной матери». Вот они, братья… Русский Спас, он точно на крови. Правда, у других народов в те века происходило то же самое. Хотя был один еврей, который призывал построить Спас на любви.
Но даже для смутных лет Руси та кровавая распря и завершившая ее битва на Липице – событие особо трагическое. И потому нельзя не согласиться с Гумилевым: «Именно здесь в 1216 году была подорвана мощь Великого княжества Владимирского, единственного союзника Новгорода в войне с крестоносцами».
Четыре года войны и завершившая ее битва на Липице закончились тем, что Владимир, Переславль-Залесский и другие владимиро-суздальские города сдались на милость победителей – Константина и Мстислава Удатного. Константин стал великим князем во Владимире, а Мстислав стяжал еще одну ветвь в венок своей славы рыцаря и полководца.
Через три года Константин умер, и великим князем вновь стал Юрий. Все вернулось на круги своя. А если читатель проникнется горечью и сожалением и вопросит небеса: зачем, за что загублено столько жизней? – самым правильным будет ответ: времена и нравы были такие, и с этим ничего не поделаешь.
На Липицком поле дрожит сухая былинка на ветру, за ней – буро-желтые весенние увалы, жесткая прошлогодняя стерня, черная пахота, нежная зеленая полоса озимых. А все остальное – буйный кустарник, корнистый и крепкий. Так и карабкается с бугорка на бугор, с увала на увал. Горок-то, поди, уже нет, сровнялись с землей. Глядь, какая старуха в Юрьеве еще вспомнит про Юрьеву Горку, да за голову схватится: то ли сама придумала, то ли неведомо откуда на язык пришло от прабабок еще. Авдова гора и вовсе не упоминается, про ручей Тунег никто и слыхом не слыхивал, а услышит – так примет за что-либо немецко-басурманское, язык сломаешь… Все поглотила и все забыла земля за восемь прошедших веков.
Конечно, здесь надо поставить памятник. Или крест. Или часовню. И не иностранцев, а наших людей надо возить сюда. Наших.
Новгородский автор повести о битве на Липице не скрывает симпатий к своим. Но ведь те же смоленцы – союзники новгородцев, и летописец мог хотя бы к ним отнестись дружелюбнее. Однако ж – нет. Он пишет: «Новгородцы же не ради добычи бились, а смольняне бросились на добычу и обдирали мертвых…» А ведь знал летописец, что мародерство, по-нынешнему говоря, тогда не считалось большим грехом, что раздевают и и разувают мертвых все, но поди ж ты, своих изобразил борцами только лишь за идею, а смольнян навеки пригвоздил к позорному столбу. Нет, того, что мы называем объективностью, не было и тогда.