Я не могу сделать это один. Не буду делать это в одиночку. Уже нет. Если она собирается разделить со мной жизнь, она должна разделить каждую ее часть, включая уродливые истины, которые мы так стараемся не замечать. Мы оба очень боимся упоминать наши слабости, говорить о том, что сделали, хотя никогда и не хотели, чтобы произошло нечто подобное. Мы оба ходим на цыпочках вокруг того, что сожгло нас обоих до основания, того, что связывает нас. Это нельзя игнорировать.
В невежестве нет никакого истинного покоя.
Я вынимаю сотовый и звоню ей.
— Привет, — сразу же отвечает она, хотя голос немного осторожный. Я слышу шарканье, и знаю, она пытается быть осмотрительнее рядом с Мелиссой. Единственный вопрос, в котором нам стоит соблюдать осторожность. Кажется, она думает, что у Мелиссы есть что-то на меня, и я не могу не согласиться с ней.
— Послушай, — говорю ей. — Можешь встретить меня на Набережной?
— Сейчас?
— Пожалуйста.
— Конечно. Сейчас приеду.
Я отключаюсь и замедляю шаг, дышать становится легче.
К тому времени, как я пробираюсь через западный Лондон к станции Набережная, я вижу, как Наташа выходит на улицу. Быстро машу ей, держа цветы на низком уровне.
Она направляется ко мне, и, к счастью, на ее лице никаких признаков ожидания, что цветы для нее.
Я нежно целую ее и показываю ей цветы и наклейки.
— Цветы для Миранды, — говорю ей, надеясь, что это не слишком странно. — Она всегда сходила с ума по пионам. Наклейки для Хэймиша. T-Rex и Stegosaurus были его любимчиками. Он всегда сражался с ними. Я всегда задавался вопросом, что произойдет, когда он станет достаточно взрослым, чтобы понять, что оба динозавра жили на расстоянии в миллионы лет и никогда не существовали вместе.
Она мило улыбается, но я знаю, что она плакала. Ее глаза серьезные, блестящие от усталости.
— Уверена, он был бы так же расстроен из-за того, что Санта-Клауса не существует.
— Вероятно, ты права.
Я беру ее за руку, и мы идем к набережной, направляясь под мосты Золотого Юбилея. Ночью, несмотря на все мерцающие огни, река темна как грех. Она выглядит бездонной, местом, что держит монстров в своем сердце.
— Я не ожидала услышать тебя, — шепчет мне Наташа, когда мы прогуливаемся мимо нескольких бегунов, вышедших на ночную пробежку, мимо барж и лодок, с которых доносится пьяный смех людей, не несущих никакого бремени. Лучи света плещутся на воде, воздух пахнет солью и влагой, как в сыром подвале.
— Сам не ожидал, что позвоню, — признаю я. — Но, наверное, я кое-что понял. Не важно, насколько это трудно для меня, я не хочу делать это в одиночку. Я не обязан. У меня есть ты.
— Бригс, — тихо говорит она.
— Я знаю, — говорю ей. — Знаю, это кажется неправильным, но это правильно. Я хочу жизнь с тобой, Наташа. И мы оба очень пострадали из-за того, что сделали. Никто из нас не хотел этого. Но что есть, то есть. И у нас не так уж много надежды преодолеть все это, если не вместе. Моя боль - твоя боль. Твоя боль - моя боль. Мы понимаем друг друга, мы понимаем все это, в отличие от всех остальных.
Она сжимает губы, кивая.
— Ты уверен, что хочешь, чтоб я была там? Это ведь очень личное.
— Личное, да, — говорю ей. — Но, дорогая, ты моя личная жизнь. Я хочу, чтобы ты была везде, так же, как хочу и сам быть во всех аспектах твоей жизни. Это очень личное, и мне нужно поделиться этим с тобой. Это единственный выход. Единственный выход.
Мы идем немного вперед, пока не доходим до золотой крылатой статуи мемориала RAF, где он, как солдат на страже, смотрит на реку. Ступеньки ведут вниз к краю воды, и на той стороне всегда блуждающее колесо Лондонского взгляда смотрит вниз на нас.
Здесь уединенно. Кажется, так же хорошо, как и в любом другом месте. Хэймиш был бы очарован статуей, а Миранде понравился бы вид Лондона.
Мы с Наташей стоим рядом, опираясь локтями на перила. Сначала мы не разговариваем. Существует слишком много того, что надо сказать, и недостаточно слов, чтобы выразить. Я перебираю в голове все, что любил в них, и когда дело доходит до Хэймиша, эмоции переполняют меня, их слишком много. Слезы сразу же колют, обжигают глаза, и грудь тут же наливается свинцом. Нет ни единого шанса, что я смогу выбраться из этого, не превратившись в полную развалину.
Но Наташа протягивает руку и берет меня за мизинец, и этого прикосновения достаточно, чтобы сообщить мне, что она здесь для меня, и каким-то образом это дает мне смелость найти мои первые слова.
— Мы здесь сегодня вечером, — говорю я черной реке, голос уже надламывается, — чтобы выразить наше почтение Миранде Хардинг и Хэймишу Хардинг МакГрегору. В этот день, четыре года назад их неожиданно и несправедливо забрали из этого мира, слишком рано. — Я делаю глубокий вдох и закрываю глаза. Воздух соленый, маслянистый, слабо пахнущий сточными водами. — Не думаю, что этот день станет легче. Не думаю, что таким станет любой день, потому что они живут не только в моей памяти. Они живут во сне и в моем сердце. Они живут в моей душе, и я с радостью сохраню их в этом месте. Я лишь хочу... хочу, чтобы они знали, как я сожалею обо всем, что когда-то сделал, что причинило им боль. Хочу, чтобы они знали, что я действительно, так или иначе, любил их. Хотя у Миранды и у нас были разногласия, она все еще была матерью моего ребенка, и я уважал это. Я бы отдал все, чтобы вернуться во времени назад и предотвратить все это. Не позволил бы ей приблизиться к скотчу. Не позволил бы приблизиться к Хэймишу. Я бы предусмотрел такое развитие событий и спрятал ключи от машины. Сделал бы все, что угодно.
Я осознаю, что никогда не рассказывал Наташе о том, что произошло в ту ночь, и, судя по тому, как слезы текут из ее глаз, по тому, как ее рука сжимает мой палец, ей больно.
Я продолжаю, в горле пересохло.
— Есть очень много вещей, которые я мог бы сделать, чтобы предотвратить их смерть, и ни секунды не проходит, чтобы я не сожалел об этом. Как бы мне не хотелось, я не могу повернуть время вспять и все исправить. Но я медленно, очень медленно научился не сожалеть о том, что первым делом поговорил с Мирандой.
Я смотрю на Наташу, которая смотрит на меня широкими блестящими глазами.
— Я не жалею об этом. Не хочу изменить. Потому что, такова правда, и правда должна быть сказана. Может быть, какие-то вещи лучше оставить в темноте, но я никогда не верил в это. Как только я осознал, чего у меня нет, я не мог жить ложью. Правда ранит. В этом случае, она убила. Но я больше не согласен сковывать себя этим чувством вины. Я отказываюсь прожить жизнь в стыде, потому что влюбился в кого-то еще и потому, что я решил поступить правильно, даже если это обидело кого-то. Мне нужно примириться с этим, и я думаю, Хэймиш, и в глубине души, Миранда, согласились бы со мной. Их утрата лишила меня жизни и души, и бесповоротно изменила многие жизни. Но я также знаю, что они оба хотели бы, чтобы я двигался дальше, шел вперед, был счастливым.
Вздыхаю и поднимаю букет цветов, срывая несколько лепестков.
— Я поступил неправильно и старался поступать правильно. Но это уже не о моей вине, чувстве стыда или страдании. Это все лишь о двух очень особенных людях, которых забрали слишком рано, по которым я скучаю каждый день, и которых мне хотелось бы увидеть еще раз. Речь идет о жизнях Миранды и Хэймиша, о людях, которых они любили, и о тех, кто любил их.
Я разбрасываю светлые лепестки по темной воде. Они выглядят как звезды, блуждающие по движущемуся небу. Вынимаю наклейки с динозаврами и делаю то же самое.
— Люблю тебя, малыш. И скучаю по тебе. Ты бы не поверил, как сильно. И я знаю, знаю, иногда ты рядом со мной. Или, возможно, как ты говоришь в моих снах, ты постоянно рядом. Мне очень жаль, что я так и не узнаю, каким человеком ты станешь. Я также сожалею, что мир отнял возможность узнать это. Но что-то подсказывает мне - может быть, это просто глупая надежда - что я все еще знаю. Независимо от того, сколько лет прошло, я все равно знаю тебя. Здесь. — Прижимаю кулак к сердцу и пытаюсь дышать. Это чертовски сложно. — Я люблю тебя.