Повести и романы
Повести и романы
Ложь
2006-06-19
Часть I
Часть II
Часть III
Часть I
«Честный ребенок любит не папу с мамой,
а трубочки с кремом».
Дон-Аминадо
1
Тебе шесть лет, и ты только что получил по шее. Ты бежишь домой, размазывая по физиономии сопли и слезы. Мама жалеет, обнимает. Мама утешает. Ей жалко свое хлипкое чадо. Отец молчит, ему противно на это смотреть. Он отчитывает тебя. Мать защищает, отец злится.
— Он так никогда не станет мужчиной! — повышает голос отец.
Мать кричит на него. Бессердечный. Жестокий! Бросает в его сторону холодные взгляды. Ты ревешь пуще прежнего. Неуёмная жалость к себе! Отец ругается и уходит на кухню, доставая по дороге сигарету. Мама садится перед тобой на корточки и вытирает твое зарюмзанное лицо. Ты успокаиваешься. Мир, полный зла и агрессии, уходит за недосягаемый горизонт. Он отодвигается за маму. Большие близкие люди, они сорятся из-за тебя. Они всецело в твоей жизни. Ты всецело в их жизни. Это называется семья. Имя этому — любовь и забота близких.
Не так уж сильно тебя и били. Не так уж сильно хотелось реветь. Твоя шестилетняя сопливая мордашка попросту врет. Чистая ложь такая же прямая, как и правда — ее видно за версту. Знать этого ты еще не можешь, для этого ты слишком юн, но чувствовать — да. А потому ты не врешь открыто — всего лишь искажаешь факты. Не так уж сильно тебя били, но кто это знает? Достаточно сильно, чтобы на некоторое время стать центром внимания больших близких людей. Ты — пульсирующий комок жадности и эгоизма. Все что тебе нужно, это постоянное внимание больших близких людей. Тебе нужно, чтобы мир, полный зла и агрессии, отодвинулся за их спины.
В четырнадцать лет можно попытаться продолжить эту игру. Некоторым она удается в течение всей жизни. Можно попытаться, если к тому времени ты стал асом в области вранья. Но ты им пока не стал. Ты один и должен, наконец, драться. Хочется все отдать, чтобы оказаться в другом месте. Хочется, чтобы большие близкие люди загородили тебя своей спиной. Чтобы хоть кто-то тебя загородил. Потому что страх и неизвестность тыкают раскаленным жалом в инстинкт самосохранения, и это невыносимо.
Губы мелко дрожат, челюсти сильно сжаты. Когда-нибудь ты будешь напрягать скулы, чтобы уберечь от ударов зубы, но сейчас ты делаешь это, дабы никто не услышал их мелкий и частый стук.
Перед тобой напряженное лицо — губы спрессованы в тонкую линию, глаза прищурены и блестят. Кто-то по другую сторону. Кто-то по другую вселенную. Кто-то рядом с воспаленным взглядом и стиснутыми челюстями. Вот эти плотно сжатые губы его и выдают. Ты вдруг понимаешь: ему тоже страшно. Ты чувствуешь, что вся его бравада и напускная агрессия, не больше чем блеф. Кто-то по другую сторону сжимает на тебя кулаки и врет, что не боится. Это драка двух инстинктов вранья (еще пока не идеологий). Чья ложь сильнее, тот и победит.
Тебе четырнадцать, и ты делаешь свой первый неуклюжий хук. Происходящее выходит за рамки восприятия, вываливается из привычной последовательности событий. Что-то происходит, но что именно невозможно осмыслить. А потом, когда реальность возвращается, ты находишь себя, сидящего на поверженном противнике. Ты колотишь сбитыми кулаками по ладоням, закрывающим лицо. Ты знаешь, что у тебя разбит нос, ты слышишь, как гудит правое ухо, ты чувствуешь во рту сладковатый привкус крови, но ты сидишь, колотишь и не можешь остановиться. Тебя оттаскивают, а ты пытаешься достать ногой кого-то, кто по другую сторону. Где грань между человеком и зверем? И существует ли она?..
Ты понимаешь, что мама тебе врала, она не должна была тебя прятать. Ты понимаешь, что не прав был отец — он обязан был настоять на своем. Но в первую очередь ты осознаешь, что не имел права прятаться сам. Адреналин кипит в крови, это странное чувство. Ты еще не пресытился им, чтобы посмаковать на десерт маленький кусочек и сделать вывод, нравится оно тебе или нет. Ты понимаешь, что все время пока врал себе, лишал себя чего-то важного, необходимого.
В свои четырнадцать лет твое я, захлебнувшееся в адреналине и переполненное мрачным максимализмом, дает клятву никогда больше не врать себе.
Всего-то четырнадцать… Откуда ты можешь знать, что вместо тебя, с ехидной улыбкой и, пряча за спиной фигу, эту клятву дает Ее Величество Королева Ложь.
2
В семь лет ты, как и все, топаешь в школу. На ногах новенькие сияющие туфли, под пиджачком белоснежная рубашка. Весь вчерашний день был замечательный — родители пребывали в приподнятом настроении, с их лиц не сходили улыбки. Мама гладила тебя по голове, отец хлопал по плечу. Их сын идет в школу! Ты радовался вместе с ними, хотя не понимал чему конкретно. Всего то семь — не особенно нужна причина для радости. В твоем сознании укрепилось предвкушение праздника и этого достаточно.
— Ты на всю жизнь запомнишь этот день, — говорит тебе мама.
Увы, это не так. Пройдет несколько лет, и ты совершенно забудешь свой первый школьный день. И многие другие школьные дни. Из десяти лет школьной жизни ты будешь помнить десять, может двадцать особенно ярких. По одному–два на каждый год. Остальные растворятся среди однотипных, как две капли воды похожих друг на друга дней–близнецов.
— Ты будешь помнить этот день, — снова говорит тебе мама.
Эта фраза повторяется постоянно. Весь день, весь вечер. Помноженная на радостное настроение родителей она становится мантрой, заклинанием. Ее смысл убедить тебя в том, что завтрашний день — начало чего-то большого и светлого. Ее смысл отвлечь твое внимание от главного — с этой секунды начинается взросление. Детство, этот смешной паровозик с разноцветными вагончиками твоих впечатлений, фантазий, надежд — он тихо трогается с места и медленно уползает в прошлое. А ты остаешься на перроне, не очень-то понимая, что же за спектакль перед тобой разыгрывают. А суть этого действа в том, что появляются ежедневные обязанности, требующие неукоснительного исполнения. Уроки, режим, расписание, дисциплина, домашние задания — бетонные сваи, на которых строится новая жизнь. Понятия, доселе неведомые. У жизни появляется структура. И если раньше тебя наказывали за невинные шалости, то отныне будут наказывать за неподчинение системе.
Пышные банты и белоснежные фартуки юных принцесс, отутюженные брючки вчерашних друзей по дворовым играм, море пестрых букетов, символичный первый звонок, похожий на удары деревяшкой по жестяной банке… — нет, ты не будешьпомнить этот день, ты будешь знать, как он происходит и только.
— Ты будешь помнить…
Смысл этой фразы кроется в необходимости отгородить тебя от сути происходящего. Если родителям повезет, ты начнешь подозревать неладное только через полгода, а то и год. За это время ты втянешься, привыкнешь к новой жизни и, скорее всего, забудешь свой первый школьный день, тем более день накануне. Но если адаптация затормозится на начальной стадии, тебя ждёт много слез и нервных срывов. Твоих слез и нервных срывов больших близких людей.
Скажи маме спасибо. За правду она выдает что-то другое, просто потому что правда жестока, и ты ее не осилишь.
Тебе понадобится еще девятнадцать лет, чтобы понять — осилить правду вообще невозможно.
3
Ты сидишь за первой партой в среднем ряду, прямо перед столом учителя. На том столе лежат часы. Обычные потрепанные наручные мужские часы без браслета. Может быть «Слава», или «Восток». Учитель — большая красивая женщина, ходит между рядов. Часы лежат без присмотра. Отсутствие ремешка ассоциируется с брошенностью, ненужностью. Ты протягиваешь руку и берешь их. Это не воровство. Ты думаешь, что часы бросили, забыли, или потеряли. Спустя много лет ты научишься строить последовательные цепи умозаключений, но в данный момент твое мышление импульсивно — какая мысль придет первой, та и будет верной. В двадцать пять ты узнаешь, что это называется «свободная ассоциация», но сейчас тебе восемь, ни о чем таком ты и слыхом не слыхивал. Ты просто думаешь, что часы бросили, и совсем не думаешь, что это не так.