У жены гематома на пол-лица, дочери разбежались и не показываются, а мера ответственности — непосильная ноша. Гораздо легче спрятаться. За что угодно, хоть за неодушевленный предмет.
Тетя Галя доводится бабушке кумой. Это сухопарая старушенция, смахивающая на ржавый погнутый гвоздь. Она чуть младше бабушки, но вряд ли ей это сильно поможет — ее срок истекает. И что тому виной? Ее детки — крест, который она тащит на своих худых старческих плечах.
У нее два взрослых сына. Десть лет назад эти самые сыновья имели семьи, работу и жили вместе с родителями в отчем доме одной огромной счастливой семьей. Пока не начали пить. И за то занятие взялись они с остервенением, то есть начали пропивать все, что можно из дому вынести. Вскорости умер отец, сыновья лишились работы, жен и детей, но пить не бросили. А поскольку из дому выносить было больше нечего, они стали пропивать материну пенсию. Но и на этом упрямые алкоголики не остановились — где-то в подворотнях окрестных улиц они раздобыли себе по женоподобному существу с опухшими лицами, мутными взорами, обвисшими грудями и рыхлыми бедрами, и притащили их в отчий дом. А кто им запретит? Теперь пропивают материну пенсию в четыре глотки. При этом хватает той пенсии ровно на полдня.
Бабушка часто зовет куму в гости, особенно, когда намечается застолье. Она знает, что тетя Галя существует впроголодь, ничего съестного у нее дома нет.
Несчастная, старая, смирившаяся. Вот она, сидит за столом напротив и тихонько грызет корочку хлеба. Борщ она съела, но добавки никогда не попросит. Сейчас доест хлеб, скажет бабушке, какой у нее замечательный получился борщ, попрощается и пойдет домой.
Все, что у нее осталось — сгорбленная походка, смиренный взгляд и трясущиеся руки. И прятки от мысли, что жизнь прожита зря, и что детей надо было не рожать, и что в войну было лучше, там хоть надежда была, и что лучше бы и не рожаться самой… Весь ее вид просто кричит: ГОРЕ!
Ничего такого говорить нельзя. Это практически табу. О горестях тети Гали даже бабушка молчит.
— У нее такое несчастье, чем тут поможешь? — вот бабушкина позиция.
Десятилетия от зари до глубокой ночи в поле. Ладони, изрезанные трещинами, артритные ноги, одеревеневшая кожа, полуслепые глаза. И каков результат? Одуревшие от самогона сыночки могут треснуть матушку с кулака, алкоголички-невестки затолкать в темный чулан на всю ночь, а все, что остается — это жалость и молчание.
Прости, тетя Галя, ты отработанный материал человечества. Выработанный рудник государства. Ты не нужна даже своей семье. Твои дети, они тоже отработанный материал. Они прячутся на дне бутылки, потому как стоит им показаться из горлышка и ужас доведет их до белой горячки. Им по сорок лет, а все, что у них есть, и даже то, чего у них никогда не будет — уже пропито.
Fiat justitia, ruat caelum — несмотря ни на что, да восторжествует справедливость — красивый лозунг, жаль, что к жизни не применим. Справедливости нет. Ее не бывает в природе. Нечем тебе помочь, тетя Галя…
Каждый город, улица, дом — это все королевство Ее Величества. От засранного младенца до седого деда — все ее поданные. Смирись, или умри. Бороться ты все равно уже не можешь.
Нет, выезды к родителям на каникулах — не то занятие, на которое хочется тратить свободное время.
18
Девяносто пятый год — время комиссионных магазинов. Денег никому не платят. То есть вообще никому. У всех предприятий задолженности по зарплате в полтора-два года.
Улицы, кишащие сверкающими авто, солидные фасады дорогих магазинов, мордатые парни у входов казино и прочих увеселительных заведений — кому-то в этом городе совсем не плохо, напротив, этим кому-то весьма тут уютно и даже комфортно. Да, кому-то плевать на заводы и фабрики, потому как у них своих денег хватает. Только в круг твоих знакомых те персоны не попадают, так что развал экономики государства — это развал твоей экономики. Самое шикарное, что вы с друзьями можете себе позволить — это вечеринка в посредственном баре, с большим количеством дешевого пойла. Да и это больше смахивает на танец отчаянья прокаженных. Ну вот точно, как вещал Крематорий: «А мы танцуем на палубе тонущего корабля».
Ты не совсем безнадежен, по крайней мере, пытаешься сделать хоть что-то. Тебя выручают те самые комиссионные магазины. Раз в два дня ты делаешь рейд по двум десяткам таких заведений и смотришь, что и за какую цену люд выложил на продажу. Звуковая аппаратура — вот объект твоего внимания. Усилители, эквалайзеры, кроссоверы, компрессоры, гитарные обработки и тд. и тп. Во всем этом барахле надо разбираться, сколько оно на самом деле стоит и кому может понадобиться. Это как раз тот момент, когда знание — сила.
Разобранные в юности радиоприемники и телевизоры не прошли даром — частичкой того знания ты как раз обладаешь.
В этом «бизнесе» конкурентов не много, да и те из твоего же ВУЗа. Так что если кто-то из них перехватит у тебя перед носом какую-нибудь железяку, можно смело требовать с него пиво.
Итак, ты объезжаешь все эти магазины и скупаешь, все, что считаешь того достойным. Потом несешь в другой магазин, который чаще всего посещают музыканты и звукотехники и выставляешь уже за реальную цену. Дело в том, что музыканты и звукооператоры не ездят на окраины города за аппаратурой — это факт, проверенный опытом. Они не предполагают, что там что-то бывает. Конечно, они заблуждаются, но в этом и суть твоего «бизнеса».
Кое-что можно вынести в выходные на рынок и толкнуть самому, но занятие это геморройное и даже опасное — в пору экономического развала рынок становится центром сосредоточения всякой швали охочей до халявной наживы. Так что можно не солоно хлебавши и товар потерять и денег не увидеть, да еще и по лицу схлопотать. Поэтому магазины все же предпочтительнее, хотя товар там может залежаться на пару месяцев.
Десять лет назад это называлось спекуляцией и жестко наказывалось государством, сейчас это называется выживанием. Еще через десть лет каждый школьник будет знать, что это нормальный и вполне законный бизнес. Вот как одно и тоже явление трансформируется, меняет свое содержание. Бизнес — это ведь грязные махинации Ее Величества.
Все эти потуги на заработок приносят не бог весть какую прибыль — где-то двадцать–тридцать условных единиц в месяц. Если повезет — пятьдесят, не больше. Да, студент может прожить на тридцать «зеленых» в месяц, если он питается только хлебом и местным пивом. На цветок девушке уже не хватает. На бутылку вина приходится занимать. Потому хождение по комиссионкам это одно из занятий, которыми можно подрабатывать, не больше. Нужно делать что-то еще.
Вы с приятелем топаете на рынок и покупаете по два комплекта маленьких переносных телевизоров «Электроника». Рабочим славного завода «Березка» так же, как и всем остальным, зарплату отдавать никто не собирается, потому они несут на продажу все, что можно с завода утащить. Эту самую «Электронику» на рынке можно купить по запчастям, начиная с первого резистора и заканчивая наклейками для упаковки. Такой комплект обходится в пятнадцать условных единиц. Готовый телек стоит тридцать. В вашей общаге целые конвейеры по сбору этих нехитрых приборов: одни набивают в платы радиоэлементы, другие запаивают, третьи собирают в корпус, четвертые настраивают, пятые продают. Весь технологический цикл сборки в миниатюре. Предмет технологии в институте можно отменить — студентов этой науке жизнь уже научила.
Вся проблема в сбыте продукции. Этими телевизорами забиты уже все магазины и рынки. Самые предприимчивые студенты везут их через границу в Белгород, Курск, Орел. Там их можно сбыть по сорок, а то и пятьдесят баксов, если доблестные, но голодные таможенники не изымут их на границе.
— Я в ноябре в Белгород телеки возил. Два всего брал, — рассказывает знакомый, шустрый и хитроватый тип. — По семьдесят баксов срубил, прикинь! Сел под комком одним, замерз, как собака, мороз был градусов пятнадцать. Потом мужик подходит, спрашивает цену, сторговались, заходим в магазин — он проверить хотел, включаем, а у телека пузо! — приятель хихикает, «пузо» — это несведение экрана. — Мужик мне такой типа: «Чо это такое?», а я ему: «Ну ты чо! Он же на морозе замерз! Там же микро-схе-мы!». Так и втюхнул ему телек с несведенным экраном…