— Давай так: когда я подвигаю тебе свою миску — наваливай без стеснения.
Так доставались ему лучшие куски, и вначале никто этого не замечал. Но вскоре однополчане начали избегать стол, за которым сидели Борода и его приятель.
— Знаешь что, дружок? Напиши-ка родителям, пусть раскошелятся да пришлют посылочку, — уговаривал Борода.
— Зачем? Мне ничего не надо.
— Откуда ты знаешь, милок? Слушайся-ка лучше старших.
Ломас сдался. И тогда началось; раз десять на день слышалось:
— Слетай, орел, притащи ломтик ветчины, что у нас там хранится…
Ломтик исчезал в его ненасытной утробе.
— Пожуй и ты чуть-чуть, милок. Только гляди не налегай! — и Борода разражался раскатистым хохотом.
Борода таскал его по кафе, киношкам, игорным домам. И всякий раз Ломас предупредительно хватался за бумажник.
— Не сердись, орел, платить будешь ты.
Аугусто с любопытством приглядывался к Бороде. Видел, как тот слоняется из стороны в сторону, что-то высматривая, вынюхивая. «Знаешь, милок, лучше тебя нет никого на свете», — вдруг ошарашивал он очередную жертву. «Интересно, что он собирается выудить у этого бедняги?» — размышлял Аугусто. Борода безошибочно достигал цели. Его обычная тактика заключалась в дружеском похлопывании по плечу, шуточках, двух-трех льстивых словах. И всякий раз действовала безотказно. У Бороды была удивительная способность завоевывать доверие людей. Если он к тому же еще старался, то отказать ему было решительно невозможно. Настолько велика была сила его обаяния. Он был законченным эгоистом, и обаяние его было мнимым, но поразительно действенным.
У марокканца, торговавшего горячим шоколадом при входе в казарму, он ежедневно выманивал бесплатно две или три чашки.
— Ну как, земляк? — И Борода обнимал марокканца на шею и дружески прижимал его голову к своему брюху. — Лучше тебя во всем мире не сыщешь. Поднеси-ка, милок, чашечку. Гляди, земляк!
И Борода залпом опорожнял чашку кипящего шоколада.
— Да ты просто герой! — восклицал потрясенный торговец, тараща глаза.
В ответ Борода только испускал свои раскатистые «хо, ко, ко, хо!» Вместе с ним смеялся и марокканец.
— От моего смеха он лишается рассудка, — подшучивал Борода.
Надо сказать, что капрал прямо-таки излучал симпатию. И Аугусто чувствовал это на себе. Но Борода явно злоупотреблял своей силой, и это раздражало Аугусто. Он чванился перед глупцами, помыкал слабыми. И Аугусто в конце концов стал его ненавидеть.
Однажды они чуть было не подрались. По пути из Африки на фронт их часть остановилась в Эстремадуре. Там прошло пятнадцать незабываемых дней. Аугусто тесно сдружился с Патрисио и Луисой. Разместились в недостроенном помещении. По-видимому, его предназначали для фабрики, а может быть и для церкви, поскольку там был огромный неф с балконом, походившим на хоры. Пол был выложен каменными плитами. Холод стоял жуткий. Саперы и связисты помещались на хорах.
Утром и вечером они ходили на учение. Учения проводил капрал Родригес, высокий разбитной парень, красивый, неизменно веселый, решительный, немного нагловатый. С того самого момента, как двинулись на фронт, он не снимал с шеи синего платка в белую горошину. Это украшение, которое на любом другом показалось бы не только неуместным, но и смешным, на Родригесе выглядело даже шикарно. На улицах женщины на него засматривались. Родригес заигрывал с ними с развязностью мужчины, уверенного в своем успехе. Только необычная доброта командира могла сносить этот скандально отклоняющийся от устава платочек Родригеса.
— Придется дать тебе несколько нарядов вне очереди, — однажды сказал ему командир. — Немедленно сними эту грязную тряпку!
— Простите, господин майор, но если ваша милость отнимет у меня этот гребень, то из петуха я превращусь в курицу.
Командир не смог удержаться от улыбки, и Родригес по-прежнему продолжал щеголять в своих горохах.
Родригес и Аугусто скоро стали добрыми приятелями.
— Послушай, Родригес, я отправляюсь с саперами. Я сыт по горло всеми этими учениями.
— Делай как знаешь, — отвечал капрал.