Сержант лез в бутылку.
— Вот я тебе покажу! Ты что себе думаешь!
— Простите, сержант. Я ведь ничего не сделал, сержант, — и он изображал на своем лице простодушие и испуг.
— Куда это ты направлялся?
— Никуда, сержант. Я ведь сейчас не в наряде, сержант.
— Какого черта ты прибавляешь к каждому слову «сержант»? Я тебе посмеюсь!
— Простите, сержант, но…
— Заткнись!
— Есть заткнуться.
— Пойди принеси веник. Подметешь казарму.
— У меня нет веника, сержант.
— Найди!
Во время атаки на Эль Педрегаль Патрисио был вместе с Сан-Сисебуто. Тот был совершенно спокоен. Не только вел себя мужественно, но еще находил время для шутки. А сержант Парра трусил. Физиономия его была желтой от ужаса. Чтобы не потерять окончательно присутствия духа, он без всякого толку и повода беспрерывно орал на солдат. Впрочем, несмотря на все страхи, бой он провел на своем месте, не делая никаких попыток к бегству. Всякий раз, когда раздавался свист снаряда, он прятал голову в колени. А затем с яростью набрасывался на солдат: «Что вы делаете? Сюда! Огонь! Вы что думаете, это вам игрушки?» Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть «кланялся» вместе с сержантом, но, когда тот прятал голову в колени, швырял в него камнями, которыми предусмотрительно запасся. «Ай-ай-ай! — визжал в истерическом страхе Парра, хватаясь руками за голову. — Меня ранили!» А Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть участливо спрашивал: «Куда, сержант? Хотите, позову санитара?» Эту шутку он повторял не один раз.
— Но, ребятки, что было, когда Парра открыл проделки Пардиньяса! Я думал, что сержант пристрелит его на месте. «Со мной шутки плохи, мерзавец!» — орал он, наведя на Пардиньяса винтовку. Только случайно он не спустил курка.
— Но недолго ему пришлось веселиться, — сказал один из подошедших послушать Патрисио. — Не успел ты уйти, как беднягу Сан-Сисебуто ранило в плечо.
Разговор стал угасать. Называли имена других раненых и убитых, все помрачнели и смолкли.
— Эй, ребята! — крикнул появившийся Риера. — Знаете, что нас отводят?
— Куда?
— В тыл. Я слышал, будто бы снова в Торремочу. Солдаты высыпали на улицу.
— Неужели заставят топать пешком? — спросил Луиса.
— Нет, повезут в королевской карете, — отозвался Патрисио. — Да в тыл, ребятки, можно и на своих двоих!
Большинство солдат порастеряли кто вещевые мешки, кто одеяло, а кто и то и другое. Все были грязные, оборванные, с недельной щетиной на лице, мрачные, падающие с Sor от усталости. Будто несколько месяцев прожили в тяжелых лишениях. Колонна, вытянувшаяся вдоль дороги, имела жалкий вид.
Селение осталось позади. Его едва успели разглядеть. Какая-то деревушка, никому не нужная. Аугусто обернулся. Маленькая, бедная деревушка. Высилась церковная колокольня, каменная, даже величественная. Часть домов была разрушена авиацией, часть пострадала от снарядов. Внутренность домов обнажилась, подобно вспоротым животам. Аугусто видел грязь, мусор, гусеничные следы танков на перепаханных полях, стенку фонтана, возле которого остановились попить, серую, унылую дорогу, обсаженную деревьями, верхушки которых были срезаны осколками снарядов. Отчетливо ощущал особую, неповторимую атмосферу, напряжение, остающееся в воздухе деревень, по которым прошла война. Что-то необъяснимое было в свете, в запахе… Черт его знает… В самом виде деревенских дорог и проселков.
Колонна растягивалась. Предстояло пройти совсем немного, но большинство уже еле двигалось. Несколько дней они оставались без еды, без сна, обессиленные постоянной близостью смерти. Грустные, изможденные, с перепачканными лицами, солдаты подолгу отдыхали в придорожных канавах.
Глава шестая
Так постепенно добрались до селения. Каптеры, повара, писари и другие нестроевые, не принимавшие участия в боях, высыпали поглазеть на подошедшую колонну.
Их обуревало смешанное чувство гордости за мужество своих товарищей, стыда за то, что сами они в боях не участвовали, и неудержимой радости, что избежали смертельной опасности. Все побросали свои дела, оставили разговоры и внимательно разглядывали подошедших. Даже товарищей узнавали с трудом.
Некоторые были потрясены.
— Неужели это ты, Гусман?
— Я самый.
— Да ты на себя не похож!
И тем не менее это был он. Лугу сто сам чувствовал, что в нем решительно и бесповоротно что-то изменилось. Бороться с этим было бесполезно, он отлично понимал, что уже никогда не вернуть прежней беззаботности, улыбок, наивной восторженности.