— Так ведь я…
— Уж больно ты горяч, — вставил другой.
— Что ты смыслишь в этом, молокосос? Я только вот что скажу. В первом бою я совсем голову потерял от страха. Услышав шипение снаряда, я бросился бежать и бежал, пока не свалился на землю. Впрочем, вы сами знаете, чем все это кончилось.
— Да, черт возьми! Ему повезло. Осколок срезал с него амуницию, точно бритвой.
— Еще чуть-чуть, и мне была бы крышка. А все потому, что я потерял голову от страха.
— Это еще что! Помнишь случай с моим земляком из второй роты?
— Еще бы!
— Ты же сам видел. Осколок разорвал ему рубаху вот здесь, на груди. Понимаешь, на самой груди и даже кожи не задел.
— Побожись!
— Своими глазами видел! Прорвал шинель, гимнастерку, рубашку. А кожи не коснулся. Вот как бывает, парень!
— Это еще что! — вмешался в разговор Луиса. — В Альто де лос Леонес нас целый день бомбардировал «башмачник». Мы сидели в блиндаже. Я только на минуту вышел по нужде. Вернулся, а от взвода одни куски остались. Так-то, друзья!
Аугусто распрощался с Луисой и отправился в свою роту. Эспиналь пошел его проводить.
— Ты больше ничего не получал от родителей?
— Нет, только тогда по радио, и все. Сестры написали им через Красный Крест.
— Жаль… Теперь, наверно, когда ты стал каптером, тебе будет лучше, чем при штабе.
— Надеюсь. А там кто знает. Тебе хорошо. Наверно, приятно получать письма от невесты. Конечно, у меня тоже есть сестры, зять, и они меня любят, но это совсем не то. Мать, невеста. Не знаю. Кто-нибудь, кто живет только ради тебя. Иногда мне очень одиноко.
— А ты переписывайся с какой-нибудь девушкой. Будет легче.
— Нет, так я не могу.
В ту ночь Аугусто спал в новой роте. Место для полевой кухни еще не определили. Рота разместилась в небольшом хлеву. Спали вповалку на соломе, на полу, в яслях. Рота в основном состояла из новобранцев. Бывалых солдат почти не было. Аугусто нашел Кампоса, и они улеглись рядом, в глубине хлева. Прозвучал сигнал отбоя. Солдаты тихо переговаривались. В темноте вспыхивали светящиеся точки сигарет. Наступили минуты покоя. Щемящая тоска, оставшаяся у Аугусто после разговора с Эспиналем, постепенно рассеивалась. Все будет хорошо. На деревяшке, вбитой в стену у двери, горел огарок свечи, излучая желтоватый тусклый свет. Слышно было, как снаружи воет ветер. Вошел сержант, получивший звание неделю назад. Вместе с ним ворвался ледяной воздух. Свеча погасла.
— Эй, дневальный, спички есть?
— Нет, сержант.
— Вечно у тебя ни черта нет. Мать твою…
— У меня есть, — сказал кто-то.
Ветер с силой хлынул в дверь, ночная мгла заполнила темный хлев. Сержант закрыл дверь и поморщился. В хлеву стоял запах грязных тел и пота. Воздух был спертый, тяжелый. Сержант должен был ночевать здесь. И настроение у него сразу испортилось.
— Фу, черт! Да где же вы?
— Иду, сержант, иду.
— Осторожнее! Не наступи на меня, — буркнул кто-то.
— Ничего, не рассыплешься!
Чиркнула спичка. Вспыхнуло голубоватое пламя, потом еще, и загорелся золотистый огонек. Но тут раздался чей-то голос:
— Погаси свет! Погаси!
Аугусто приподнялся. Голос звучал из глубины хлева, где-то совсем рядом. Глухой, задыхающийся, дрожащий.
— А, черт! Что еще там случилось? — спросил сержант.
— Погаси свет, на нас идут танки! Они убьют нас! Убьют! Ой, мамочка! Мама!
И тишину взорвало судорожное, конвульсивное рыдание. Жуткий плач мужчины.
— Что с тобой? А ну-ка! Что случилось?
Сержант зажег свечу. Руки его дрожали. Он поднял свечу и направился в глубь хлева.
— Пропустите! Пропустите!
Солдаты поджимали ноги. Аугусто и Кампос вскочили. За ними поднялось еще несколько человек.
Он стоял на коленях, обеими руками прижимая к груди одеяло.
— Что с тобой? — спросил его сержант.
— Он уже несколько дней сам не свой, — сказал кто-то. — Все молчит. Не ест. А раньше был веселый…
Плач становился приглушеннее, жалобнее.
— Я ничего не сделал! Пусть меня не убивают! Я ничего не сделал!
— Помогите ему встать и отведите в медпункт. Успокойся, успокойся, мы знаем, что ты ничего не сделал, — ласково похлопывал его по руке сержант, меж тем как два солдата, подхватив его под мышки, пытались приподнять.
Он с силой оттолкнул их, хотя они были не из слабых. Один, тот, что был повыше и пошире в плечах, отлетел в сторону и едва не упал. Он лягнул ногой и выругался.
Солдаты снова схватили его. Он уже не плакал. Глаза его расширились от ужаса, в них еще блестели слезы. Он встал на ноги и попятился назад, размахивая руками в воздухе.