— А вот и дрова, — сказал кто-то.
— Жаль его ломать из-за полдюжины балок. Он еще совсем цел. Жаль ломать.
Пошли дальше. Долго искали хоть каких-нибудь дров, но безуспешно. Здесь орудовали солдаты со всей передовой.
Вернулись с несколькими жалкими пучками веток.
Стены свинарника стояли нетронутыми, но зато от крыши ничего не осталось.
— Пошли, Гусман, нечего было раздумывать, сами виноваты.
— Теперь буду умнее, можешь мне поверить.
С середины декабря Аугусто не покидали тревога и страх. Готовящееся у Балагера наступление ни для кого уже не было секретом. Когда же оно начнется? Через неделю, две? Аугусто смотрел на равнину, которая простиралась перед траншеями. Нужно было пробежать довольно большое расстояние, чтобы добраться до вражеских окопов. Неприятель укрылся за деревьями и виноградниками. Неужели его убьют теперь, когда мир так близок? Парень, от которого пахло дорогим одеколоном, сказал ему тогда: «Не раньше чем через два-три месяца». А после экзаменов прошло немногим больше двух. Успеет ли приказ о переводе прийти до атаки? Нет ничего хуже ожидания и этой неуверенности. Уж лучше бы приказ вообще аннулировали. Сказали бы «нет». Он бы успокоился и покорно ждал своей участи.
Эспиналь видел, что происходит с Аугусто, и хорошо понимал его.
— Не беспокойся. Вот посмотришь, приказ придет раньше. Уверяю тебя. Потерпи немного. Ты ведь знаешь, на худой конец это будет вроде прогулки. Они не окажут нам никакого сопротивления, вот увидишь. Война фактически уже кончилась. И мы займем Каталонию без единого выстрела. Вспомни, сколько было перебежчиков! Когда начнется наступление, те, что еще не перебежали к нам, сдадутся. Сам слышал, что они говорят. Есть им почти нечего, в армии полный разброд, дух сломлен, а это самое главное. Так что не волнуйся.
Аугусто смотрит на него. «Мой добрый Эспиналь!» Аугусто по-прежнему вставал поздно. Иногда сквозь сон он слышал решительный голос Эспиналя:
— Не трогай! Эту фляжку кофе я взял для капрала.
— А нам что?
— Ты уже выпил свою порцию. А капрал ничего не ест. Тебе все равно, что жрать, а он пьет только кофе.
Аугусто улыбался. «Мой добрый Эспиналь!» И засыпал, забыв о своих волнениях и страхе. Словно сама мать, сидя у его постели, охраняла его сон.
Когда он открывал глаза и потягивался, первым, кого он видел, был Эспиналь. Эспиналь сидел у огня, подогревая ему кофе и поджаривая хлеб.
Сначала Аугусто противился:
— Оставь, дружище, не надо.
— Брось дурить, — отвечал Эспиналь со злостью, порожденной любовью.
Но теперь Аугусто не спорит. Он знает, что Эспиналю это доставляет удовольствие. И ему, Аугусто, разумеется, тоже.
Эспиналь сидит у огня. Но как только Аугусто просыпается, сразу же поворачивается к нему. Он караулит его, как верный пес, охраняет его сон.
— Привет, Эспиналь!
Эспиналь не улыбается. Он говорит с отеческой заботой:
— Вот твой кофе и твой хлеб.
Декабрь уже на исходе. Временами льет сильный дождь. И солдаты ложатся спать в сырой одежде, с промокшими ногами. В траншеях грязь и вода. Стены обваливаются. По ночам солдаты шлепают по грязи и дрожат от холода. Кругом непроглядная тьма. Шум дождя. Каждую минуту сердце замирает от страха и начинает бешено колотиться. Прислушиваются. Нет, ничего. Только ветер воет и дождь наполняет ночь неясными тревожными шорохами.
В землянках хорошо. Особенно днем и после ужина, когда собираются ложиться спать.
Простодушное невежество людей, которые его окружают, вызывает у Аугусто улыбку.
— Так вот, у этого индивидуя тьма-тьмущая скота. Дело в том, — начинал рассказывать весьма самодовольный и манерный тип из его отделения, — что два года назад он выиграл в лотерею, кажется, четвертую премию. Мне-то он ничего не сделал, ни плохого ни хорошего. Но играли они втроем или вчетвером, а у него хранился билет. Этот индивидуй и провернул выгодную апирацию. Вот так-то. Он не дал им ни гроша и все деньги взял себе. Вот так-то. И стал более всемогущим, чем сам господь бог.
— Послушай, а как надо сказать — апирация или иперация!
— Я же сказал: апирация! — с умным видом восклицал уязвленный рассказчик. — Ты что, учить меня вздумал?
— А что ж! Если ты неправильно произносишь…
— Это ты говоришь зафтрик.
— Я говорю зафтрик? Молокосос!
— Вы, андалузцы, вообще говорить не умеете!
Спор, обычный среда солдат, становился все ожесточеннее. Они неистово препирались друг с другом и наконец апеллировали в последнюю инстанцию.