Мы забираемся в палатку, которая внезапно становится очень тесной, садимся и ждем, когда грибы подействуют на парней. Я прикрепляю фонарик к главной дуге палатки, его свет делает наши лица зелеными, Эдуард корчит рожи и сдавленно вскрикивает, его спутники ухмыляются, точно в фильме ужасов. Мои мысли только о ложке. Кто-то гладит меня по коленке. Отодвигаюсь и размышляю: если я потеряла ложку, потеряла ли я вместе с ней и цель своей поездки? Франсуа шепчет, что в палатке слишком душно, после чего целует меня в обе щеки и исчезает в ночи.
Чтобы отвлечься от раздумий о ложке, я тоже вылезаю наружу. Мне хочется увидеть, какого цвета звезды — синие с металлическим отливом, серебристо-белые или платиново-белые? Какого оттенка была папина кожа, когда док Эймер произнес свое «pallor mortis»? Бледность — это не цвет, а состояние.
Давным-давно я нашла в гараже каталог с образцами красок марки «Грин и сыновья». Помню, как наслаждалась ассоциациями, которые вызывали у меня названия. Там были десятки оттенков синего, желтого, красного и всего семь оттенков серого и четыре черного. Я пришла к выводу, что при оформлении интерьеров принято делать акцент на ярких и чистых тонах, а из печальных темных оттенков выбирают между анилином, вороновым крылом и лакричником. За ужином я поделилась этой теорией с семьей. «В оттенке воронова крыла нет ничего печального», — возразил мне отец. Я так и не сказала ему, что забрала тот каталог. Если я правильно понимаю, он его искал.
Легкий бриз кружит озерную гладь в танце. Голландцы на том берегу спят. Трое кузенов, примостившихся у меня в ногах, глупо хихикают. Мечтаю, чтобы скорее наступил рассвет. Я найду ложку и продолжу путь.
Французы замолчали. Видимо, уснули-таки. Я как можно тише уползаю в палатку и забираюсь в спальный мешок.
Трое парней безвольно сидят на траве, их глаза в отблесках зеленого света кажутся стеклянными. Из полуоткрытых ртов текут слюни. Со стороны их кайф смотрится как-то не очень.
Спрашиваю, все ли с ними в порядке. Они моргают и мямлят: «Угу».
Каждый раз, когда я просыпаюсь и поглядываю на парней, они по-прежнему отрешенно сидят на земле, разинув рты. Их подбородки блестят от слюны.
Незадолго до рассвета они крадучись уходят от моей палатки по одному. «Вуе-bуе[15]», — шепчу я, и Эдуард бормочет что-то в ответ так неразборчиво, словно только что вернулся от зубного.
Оттенки / образы № 1
I
Иногда художники рисуют свои сновидения
Над рассветным озером поднимается молочно-белый пар. Деловито гудят насекомые. Я писаю за кустом и скольжу взглядом по земле, надеясь отыскать в траве свою потерю. На душе скверно.
Усевшись перед палаткой, рисую туман и навеваемые им образы, как делал Дэвид Джонс. Принц выхватывает меч из дымных ножен. Полупрозрачная дама подплывает к берегу. Единорог, бык, остромордая собака с длинными лапами… У нас в гостинице есть книга о Дэвиде Джонсе. Говорят, этот художник и поэт, дальний родственник Нану, мог бы стать валлийским Уильямом Блейком. Его акварели пестрят изображениями животных, деревьев и химерических персонажей. Джонс рисовал свои сновидения. В детстве я часами рассматривала каждую страницу той книги, стремясь воссоздать его сны. И почему я не рассказала об этом мистеру Хопкинсу на собеседовании?
Туман рассеивается, солнце касается моих пальцев ног. Появляется Франсуа, немногословный кузен Эдуарда. Сегодня он выглядит менее угрюмым, чем накануне.
— Привет, Серен, хорошо поспала?
— Угу.
(Обожаю говорить: «Угу», как они.)
— Я всю ночь не смыкал глаз, грибы в этот раз на меня странно подействовали! О, а ты красиво рисуешь.
— Угу. Ньзнаю.
(Обожаю говорить: «Ньзнаю», как они.)
Он садится на корточки и с задумчивым видом проводит пальцем по очертаниям плывущей дамы.
— Так и не нашла свою ложку?
Меня трогает, что Франсуа об этом помнит. Славный парень. Он обходит мой бивак по кругу и шарит руками в траве, а затем предлагает собрать палатку:
— Очень может быть, что ложка скользнула под днище.
Вытаскиваем колышки, и палатка мягким облаком опускается на землю. Едва мы сдвигаем ее, нашим взорам предстает ложка, вдавленная в примятую траву.
— Аллилуйя! — сдержанно улыбается Франсуа.
Он прижимает меня к себе и целует. Французский поцелуй более жадный, чем английский, и целоваться, чувствуя на губах тающий на солнце туман, очень романтично. Когда мы отстраняемся друг от друга, Франсуа всматривается в гравировку на ложке и заявляет, что изображенные на ее черенке животные — это собаки. Подобные ложки, правда менее изысканные, имеются в поместье его семьи.