Наталья Егорова
Ложка
За кладбищем дорога совсем испортилась. Светлая глинистая жижа заполняла глубокие рытвины, обочина превратилась в сплошную лужу. Судя по следам протекторов в жирной грязи, здесь только что на танках не ездили.
Денис еще какое-то время пытался читать, но буковки исполняли канкан, а на особо глубокой колдобине хлипкий клееный переплет разъехался в пальцах, и одна страница едва не улетела под сиденье. Денис кое-как сложил детектив воедино и убрал в карман, оглядываясь растерянным взглядом человека, впервые обратившего внимание, где находится.
Из чьей-то сумки одуряюще пахло копченой колбасой.
За окном тянулись мокрые кусты, грязные лохмотья травы стойко торчали вдоль обочины, из канав выглядывали тонны лома - от дырявых ведер до обгорелых автомобильных остовов. Выпадая из преобладающего серого цвета, появился и тут же исчез безумно-розовый магазинчик.
С надсадным воем автобус нырнул под горку. Ивы склонились к заболоченному ручью, жижа из-под колес щедро обдала зазевавшуюся девчонку - мелькнули её круглые глаза; раскрылся навстречу посеченный дождиком грустный пруд, и, заскрежетав всеми деталями, автобус, наконец, встал у железного вагончика остановки. Проржавевшую и покосившуюся конструкцию установили на пригорке не иначе, как ещё во времена культа личности.
Денис выволок под холодную морось огромные сумки, остановился в нерешительности, подняв плечи к ушам. Теть-васин дом - третий от пруда. Вон та облупившаяся зеленая крыша, что виднеется за обгорелыми развалинами. Это у кого же пожар был, у Ирки-пьяницы, что ли?
Здесь тоже было грязно. Не то слово - страшно было наступить в глубокую, по щиколотку, рыжую мерзость. Денис беспомощно огляделся, но за покосившимися заборами в мокрых огородах не было ни души, только окна в домах и домишках серо пялились на приехавшего.
* * *
Прогрохотал мимо заляпанный сверху донизу самосвал, ухнул под горку, трясясь на разбитом асфальте. Денис тяжко вздохнул, повыше приподнял сумки и шагнул в разжульканную глину.
Возле зеленой калитки кое-как вытер ботинки о мокрую траву: к рыжей грязи тут же добавились полосы черной, торфяной. Просунул между рейками руку, отодвинул щеколду, побрел к дому. Дождик радостно принялся смывать грязные следы с неровных плит дорожки.
– Дениска! Батюшки, ты что ж не предупредил-то? Я бы хоть пирогов спекла.
– Здрасьте, теть Вась. Я Лешке компьютер старый привез.
Звонкая струйка падает из желоба в ржавую бочку.
За четыре года тетка Василина, кажется, не изменилась совсем: так же глядела по-боевому, так же мельтешила на кухне, успевая одновременно лепить рогатые вареники, помешивать наваристый суп, звякать тарелками в тазу с мыльной водой. Денис шлепнулся на ободранную табуретку, вытянул ноги, вяло отвечал на вполне ожидаемые теткины вопросы.
Ну да, нормальная работа. Да ничего так платят, хватает пока. Дорого, ага, но это, смотря где отовариваться. Не, не надумал, да ладно тебе, теть Вась, успею еще жениться, какие мои годы. До понедельника побуду, если не прогонишь, Лешке настрою все, покажу...
Рыжий таракан шустро промчался по половице, исчез в щели под порогом.
– А у нас дед Евсей помер, год тому.
– Знаю, Лешка говорил. Ему ж за 70 было вроде?
– Семьдесят третий шел.
Помолчали. Денис вспомнил некстати, что дед Евсей всегда был отчаянным болельщиком: нервно курил перед стареньким телевизором, тушил окурки в горшке с толстым кактусом, страшно матюгался и хлопал дверями, если любимой команде случалось пропустить мяч. За кого дед болел, почему-то не вспоминалось, и от этого в мыслях поселилась некая неуютность.
Курил дед, кстати, до самой смерти.
– Хорошо он умер, - продолжала тетка, и Денису почудилась в ее голосе странная нотка: точно сама себя уговаривала. - С утра огурцов нарвал, целое ведро. В том годе огурцы хорошо родились. Потом грит, что-то устал я, Вася. На диванчик лег, а я в огород, в магазин потом ходила еще. Домой пришла, а он и отошел уже.
Дениса всегда смущало это деревенское спокойное отношение к смерти. Сам он в таких разговорах испытывал неловкость и старался отмалчиваться.
– А у нас карьер теперь возле Сычевки, глину копают. Грязи понавозили всюду, ироды! Мы летом, и то в магазин в сапогах ходили.
– Погорел-то кто? Ирка, что ль?
– Ирка, весной еще. У ней жилец был, тоже пьяница. Говорят, он и пожег. Заснул с папиросой, и на тебе. Ночью полыхнуло, мы боялись, к нам перекинется, но, слава богу, обошлось.
– Живы хоть остались?
– Живы... Ирка вона в городе теперь живет, при школе: ее туда убираться взяли, ну и поселили там, в чуланчике. В чем выбежала, с тем и осталась, все сгорело. А мужику, говорят, морду пожгло, а так ничего...
Мелькнула в окне зеленая штормовка, лопоухая Лешкина физиономия сунулась в кухню, расплылась в искренней улыбке.
– Ой, дядь Денис. Здрасьте!
Строго говоря, он был Лешке братом - четвероюродным, что ли, но двенадцать лет - разница огромная, так что звался Денис не иначе, как дядей.
– Я тебе компьютер обещал - привез.
– Ух-ты, спасибо! - восторженно крикнул Лешка, на ходу сбрасывая ботинки. - Это вот в этих сумках все, да?
– Лешк, куда куртку ложишь мокрую!
– Посмотри, где его поставить.
– Я стол освобожу.
– Да где ж ты всю спину уделал? Ох, Лешка...
– Мам, убегает!
Клочья пены, сердито шипя, ползут по нарисованным на эмалевом боку кастрюли цветочкам.
* * *
Лешку разбудил дождь. К утру он явно усилился и от души барабанил по железной крыше, по листам толя на бочках, рулону рубероида у калитки. Под кусачим одеялом притаилась вязкая дремота, и не хотелось даже носа высовывать во влажную прохладу комнаты.
В мерный шум дождя резкой синкопой вклинились чуждые звуки: торопливые шаги, неразличимые, вполголоса, слова. Денис открыл глаза, проморгался на светлое пятно окна.
За облупленной дверью слышалась невнятная суета.
Денис потянулся, откинул одеяло и тут же мелко задрожал. Торопливо натянул чуть влажные джинсы, футболку. Рассохшаяся дверь натужно скрипнула, выпуская его в общую комнату. Со стены привычно глянули лаковые часы с навечно застрявшей в них полувыглянувшей кукушкой.
Тетка Василина обнаружилась на кухне: стоя спиной к Денису, держала в руке бутылку с мутноватой жидкостью и жадно, крупными глотками, пила из алюминиевой кружки. Денис помедлил на пороге; тётка заполошно дернулась, развернулась - тревожные тени вокруг запавших глаз.
– Дениска! Что ж ты подкрадываешься, а? - и обмякла, лицо оплыло, как восковое.
– Теть Вась, - осторожно спросил он, - у вас ничего не случилось?
Она грузно упала на колченогую табуретку, тяжело поставила бутылку на стол.
– Давай, Дениска, самогончику налью, а? - спросила, будто заискивающе, - Баба Клава такой самогон чистый выгнала, никакого запаху.
– Теть Вась... - в замешательстве пробормотал Денис. - С утра?
Раньше за теткой подобного не водилось.
– Ой, Дениска, кабы ты знал... Да ты ж не поверишь, у вас-то в городе такого, почитай...
– Да что случилось-то?
Тетка махнула рукой и осипшим голосом сообщила устало:
– Дед Евсей приходил.
Тут и Денис плюхнулся на табуретку, не зная, что думать.
– Уж в четвертый раз приходит, все до свету. А в деревне, говорят, и днем видели его.
– П-привидение? - глупо спросил Денис.
– Ох, Дениска... Нехорошо это, если покойник является. Мы ведь деда похоронили хорошо, правильно. Батюшку звали - отпевать. И попрощались, и поминки... И молебны я заказывала на год... Он все ложку просит.
– К-какую ложку?..
– Как, грит, помрет кто, так вы ложку в домовину положите, к покойнику, а я, грит, ее потом заберу. Ложку заберет он у покойника, а? Ой, лишенько, и за что ж нам такая-то напасть? Нет, ты скажи, Дениска, а?
Тетку повело, взгляд ее поплыл, на щеку выкатилась мутноватая, как самогон, слеза.
– А если положить? Ну, ложку к покойнику.
– Ой, да ложили уже, как баб Маня у Петровых померла... Грит, не та, хочу, грит, с подсолнухами. Я уж и к исповеди хотела поехать, а не могу, ну как я батюшке про такое расскажу, ты мне скажи, а?