Так и все, кто присутствовал там, и констебли, и остальные, не заметили шпиона.
Но это не обвиняло их в неумелости или беспечности. Виддершинс и другие искатели были сосредоточены на миссии, а потом отвлеклись на стражу в таверне. Констебли были заняты расследованием (как и должны были), а потом присутствием воров среди себя. Они и не подумали, что кто-то мог свисать с карниза «Дерзкой ведьмы» в тенях от фонарей и слушать из-за прикрытых окон.
Он всегда был среди лучших в скрытности, но Белке это казалось слишком простым. Он висел под карнизом, не ощущал даже дрожи мышц. Как ни танцевали луна и облака, где бы ни ходили констебли внизу, тени не открывали его. Ночь была его подельником, и он боялся даже сильнее, чем раньше.
Что с ним делало сотрудничество с Ируоком?
Белка все подслушал. Может, не каждое слово, но все же понял, что происходило внутри. Он долго думал убежать. У него не было места, просто желание спрыгнуть на землю, повернуть куда-нибудь и бежать, пока не иссякнут силы.
Но он этого не сделал. Дело было не боязни гнева Ируока, сковывающей его, как цепь, хоть отчасти влияло и это. Но он боялся себя.
Если он бросит «хозяина», если порвет поводок, то все, что он сделал для Ируока, все ужасы, которым помогал, были зря. И он мог не участвовать в этих кошмарах.
Это пятно на его душе было не только из-за Ируока, но и из-за Симона Бопре.
Как только Виддершинс, Вернадо и два констебля ушли, а оставшиеся стражи собрались внутри, Белка спрыгнул. Он на миг оказался на четвереньках, а потом пошел по дороге. Он старался идти спокойно, но косые взгляды прохожих показывали, что его напряженные ноги и дерганая походка не работали. Но, учитывая бурю эмоций в его теле, это было лучшее, на что он был способен.
Он миновал витрину со стеклянными окнами (наверное, магазин ювелира), и он чуть не подпрыгнул от страха от отражения там. Его глаза и щеки были впавшими ямами на черепе воскового цвета. Грязь и жир прилепили волосы к его голове, лишь пара клочков торчала местами. Изначальный цвет одежды был забыт, грязи там хватило бы на маленький сад… или мелкую могилу.
Он выглядел… такого, как он, даже в самые голодные дни никто не стал бы грабить.
Белку развеселила эта мысль, и он пару минут ходьбы пытался подавить истерический смех. Этим он отвлекся, а потом оказался перед домом, и мысли о смехе пропали, он вспотел.
Дом был скромным, в один этаж. Балки были грубыми, с плесенью, кирпичи стен потрескались от старости, бумага на окнах была в пятнах и дырах. Только маленький сад, заросший и не такой ухоженный, как у соседей, отличал его от других домов на улице.
Ничего снаружи. Но внутри было иначе, особенно для семьи, что больше не жила тут — и вообще не жила.
Белка обошел дом и сжался от запаха разложения, войдя внутрь. Запах не был сильным, Ируок почти ничего не оставлял, но все же зловоние заполняло дом.
Хозяин сидел, скрестив ноги, на обеденном столе, увлеченно лизал детский ботинок внутри.
— Нельзя тратить ни капли, — сказал он жутким двойным голосом, отвечая на вопрос, который Белка не завала. — В этом мире столько голодных детей… они могут умереть раньше, чем мы доберемся до них, — он рассмеялся и бросил ботинок за плечо, он идеально попал в останки бывших жителей дома. — Спой мне, мой юный вор. Расскажи о девочках и крохотных богах в складках их потаенных мечтаний.
— Эм… я нашел ее. Я знал, что она вернется в «Ведьму», так что…
— Нашел. Да, — Ируок медленно постучал паучьими пальцами по щеке, порой шурша краем шляпы. — Как ты и говорил. Это не достижений, глупый. Такое простое может сделать каждый.
— Эм…
— Ты впечатляешь моих друзей, — далекий хор стал охать и ахать, — но не меня. Я хочу, чтобы ты впечатлил меня.
— Я…
— Впечатли меня! Впечатли! Сейчас, живо, живо!
— Я знаю, что они планируют! — завизжал Белка.
— Вот как? — Ируок два раза хлопнул в ладони. — Это уже лучше. Но не тяни.
Белка кивнул, дрожа, и говорил несколько минут. Он заканчивал, а Ируок прижал ладони к столу, поднялся на них и, все еще сидя, скрестив ноги, стал расхаживать по поверхности на кончиках пальцев.
— Воровка и ее бог, церковь и страж, — бормотал он при этом. — Одни не опасны, а вместе…
— Тяжело? — робко подсказал Белка в тишине.
Ируок замер и повернулся к слуге на кончиках пальцев.
— Я хотел сказать, что они могут стать проблемой. Но нужно ведь в рифму?
— Я…
— Но я не встречал еще проблемы, которую нельзя съесть, — Ируок вскочил на ноги, спустившись со стола. От такой дуги его плащ даже не дрогнул. — Воры и стражи, церковь… с чем же? Маслом? Корицей? Или присыпать случайным прохожим?
— Думаю, нужно залечь на дно, — сказал Белка.
— На дно? На дно?! — Ируок пошатнулся и вдруг оказался перед трясущимся вором. — Жаться и прятаться, задвинуть шторы и оставаться внутри? И пусть нас прогонят, а мы будем питаться лишь гордостью? Это ты предлагаешь, закуска?
— Я… — Белка понимал, что лишние слова лучше не произносить. — Вы сильный и все такое…
— Это я сам знаю.
— Но все они? Священники, искатели, стража и личный бог Виддершинс? Будет умнее…
— Я. Не люблю. Трусов, — Ируок навис над Белкой, их лица почти соприкасались, и Симон видел, как что-то корчится за губами существа. — Думаю, полезным тебе уже не быть…
— Вы не можете, — прошептал он.
— Не могу? — ребенок заплакал вдали. — Не люблю это слово. Совсем!
— Но вы поклялись… — Белка всхлипывал.
Ируок отпрянул.
— Так и было, да? Клятва — это обещание, сделка. Я поклялся, что не наврежу тебе…
— Пока я служу вам, — выдохнул Белка, сердце колотилось.
— Да, да. Эту клятву я не нарушу.
Плечи мальчика опустились от облегчения.
— Симон? — задумчиво сказало существо.
Он снова напрягся. Ируок еще ни разу не звал его по имени.
— Да, господин?
Лицо Ируока вытянулось, исказилось, чтобы уместить его ухмылку.
— Ты уволен.
Белка зажмурился и завыл, но маленький уцелевший кусочек его души радовался грядущему.
— …и среди всех богов Верколь выбрал Давиллон своим любимым городом. За все это и не только мы благодарны, верны и скромно молимся.
Любимые священные слова епископа были теперь знакомы многим в Давиллоне. Сикар произносил одни и те же имена божеств (может, немного менял, чтобы не оскорбить меньших божеств Соглашения) на каждой службе, и с каждой службой людей в базилике становилось все больше. Ужас от убийств распространялся по городу, и от страха, что за этим стоит нечто сверхъестественное, все больше людей забывало о гневе за отношение церкви к Давиллону (тревога затмевала их гнев). Они искали утешения в словах священников, а защиту — в домах богов.
На этой службе, хоть снаружи только рассветало, скамьи поддерживали достаточно молящихся, чтобы доски, отвыкшие от такого груза, скрипели и стонали на фоне слов епископа. Из каждых шести мест только одно пустовало, и многие пришедшие были не в нарядах, а в рабочей одежде. Становилось ясно, что многие снова считали церковь повседневным событием.