Ее окутало, оскорбляя, отчаяние, что было осязаемым. Отчаяние ее и Ольгуна, хоть она не могла разделить их.
Все. Она — они — ударили по Ируоку всем, что у них было. И он рассмеялся. О, она попала, пустила его кровь, но и только.
Она ощутила, как вес пропал с нее, один из мужчин, с которым она столкнулась — ей было все равно, кто — поднялся на ноги. Теперь она могла двигаться, и так она и сделала, перекатилась и сжалась в комок, прижимая лицо к ножке стола епископа. Гнев до этого, казалось, принадлежал кому-то другому, как и безнадежность, что грызла края ее души. На миг Виддершинс, что видела гибель двух десятков товарищей по вере, потерявшая двух дорогих людей за полгода, столкнувшаяся с демоном, сдалась. Зажмурившись от вида и слез, она бросила мир. Будь, что будет.
Но лишь на миг.
Не музыка схватки вернула ее, отбивающуюся, в себя. Не смех и дурацкие рифмы существа, которые она так ненавидела, и не стоны боли ее союзников — даже когда она узнала среди них с искрой тревоги голос Джулиена.
Это был Ольгун. Всегда Ольгун.
Ольгун заполнил ее смиренным унынием, сливаясь с ее чувствами. Она сдалась, как и он.
И она знала, открывая глаза и поднимаясь на ноги, что не могла так поступить с ним.
Сцена перед ней была ужасной, как она и ожидала. Джулиен лежал среди обломков полки с книгами, прикрытый бумагами и томами, пытался подняться. Кровь текла по левой стороне его туники, даже пропитала его табард, хоть Виддершинс не видела рану. Брат Ферранд держал посох епископа и делал им выпады, как копьем, но не мог подобраться близко, чтобы навредить. Паскаль остался без рапиры, раненая рука мешала ему атаковать во всю силу, и он держался в стороне, пытаясь перезарядить пистоль. Страж церкви — Мартин, да? — свисал у двери, прибитый к стене своей сломанной алебардой. Его лицо было изорвано лентами, виднелись следы одной из ладоней Ируока.
Ируок пригнулся на краю стола, от этого мебель должна была упасть, но, конечно, этого не было. Он бил во все стороны, поворачивал голову под невозможными углами, чтобы уследить за противниками, но они держались — хоть и поздно научились — от него подальше. Дети-призраки хихикали, и Ируок пел:
— Монахи и солдаты, воры и священники! Игрушки и конфеты!
Все это она впитала за миг. Она поняла, что делали два священника, как и последствия.
Сикар и Игрейн стояли в семи или восьми футах от врага, он у стола, недалеко от Виддершинс, она — у портретов, напротив Джулиена. Они подняли священные иконы, читали молитвы богам Священного соглашения. Сикар выделал Верколя, конечно, а Игрейн обращалась к Скрытому лорду, но оба включали и других божеств.
И это работало! Это была не магия, как ее понимала Виддершинс, она не видела вспышек света, не ощущала силу, как когда чудеса через нее творил Ольгун. Но Ируок кривился и вздрагивал от их слов, отворачивался.
Она вспомнила знаки, которые не отметила до этого: неуверенные шаги Ируока, его дискомфорт в комнате.
— Церковь, — шепнула она Ольгуну, голос дрожал от случившегося и увиденного. — Боги, глупый стишок был прав!
Никакая магия, никакое оружие и огонь не спасли бы. Он боялся только Священный имен.
Может, от его гадкой ауры некоторые боги отпрянули бы, но и ему было не по себе. Потому он сосредоточился на Виддершинс и Ольгуне, потому терзал ее, убивая детей. Только они из всех, кого он встретил… Если повезет, они были угрозой, но точно были помехой.
Может, если жрецы удержат его достаточно…
Словно насмехаясь над ее надеждой и планом, Ируок решил действовать. Он спрыгнул со стола, перевернулся, и его ноги попали по потолку. Он повис там на миг, плащ все еще свисал от плеч до лодыжек, вопреки законам природы. Его паучьи пальцы сжали ближайший стул и бросили с силой. Сикар охнул, дерево треснуло, и епископ упал, порез на лбу кровоточил.
Сальто, и Ируок оказался на ковре, пошел напряженно к Игрейн. Если священники могли придержать его вместе, одному сил не хватило бы. Игрейн начала потеть, голос стал громче, но существо не замедлялось.
— Готов, Ольгун?
Ответ божества был смесью сомнения и колебаний, не успокаивал. Но Виддершинс ощутила знакомый зуд силы, наполняющей ее, и воздух вокруг стал ярче. Глубокий вдох, чтобы взять себя в руки, второй, ведь первый помог меньше, чем она надеялась, и Виддершинс бросилась.
Без оружия в руке, без клинка или дубинки, она врезалась в Ируока, как из катапульты, когда он был в паре шагов от Игрейн. Она била по указаниям Ольгуна снова и снова, руки были размыты. Она ударяла голыми руками по голове существа, тыкала пальцами в мягкие точки его горла, под челюстью, под ребрами и даже в глаза. Она не собиралась убить или покалечить. Виддершинс не была бойцом, и хоть она пережила много кулачных боев, она не наносила фатальные удары. Ее целью было отвлечение. И боль.
Ее целью было ударить Ируока всей силой, что мог дать ей Ольгун, в надежде, что прикосновение божества сделает то, что не могли сделать клинки и пули.
Это даже работало! С каждым ударом сила Ольгуна росла в ней, перекрывала жжение, что Виддершинс ощущала, задевая кожу Ируока. Он вздрагивал от ударов, кричал, как не делал, даже когда ему прострелили плечо или пронзили грудь. Впервые он не знал, что делать, как реагировать на нападение не совсем смертной, но и не божества.
Она не могла тратить время на план атаки, не могла думать. Все чувство техники пропало, грация была забыта. Она ударяла снова и снова, жестоко, не давая спуску ни на миг. Кто-то кричал имена Джулиена и Игрейн, приказывая им выводить остальных, и Виддершинс не понимала, что сама кричала это. Она могла лишь надеяться, что звон стекла и топот по дереву означал, что они сбегали в окно епископа.
Она била существо, которое ненавидела больше всего в мире, пока ее руки не онемели, пока ее костяшки не стали кровоточить, а ногти не сломались. Если бы она продержалась еще пару минут, навредила бы Ируоку серьезно.
Но она не смогла. Даже виляние Ольгуна не давало Виддершинс выносливость, какой хватало, чтобы убить этого фейри. Она постепенно замедлялась, ее удары стали не такими частыми, не такими сильными. Этого было немного, но хватило.
Ируок закричал первобытным звуком, сбросил Виддершинс с себя обеими руками. Она ощутила свободу на миг, а потом ее полет грубо — и резко — прервал потолок. Она застонала, откашляла слюну с кровью, а потом рухнула на пол и закашлялась снова.
В паре шагов от нее Ируок вставал на ноги, и веселье (хоть и страшное) пропало. Его глаза были ужасно широкими, его зубы были сжаты так, что раскачивались в деснах.
— Пора идти куда-то еще? — пробормотала Виддершинс. Ольгун был согласен, и это подняло ее с ковра. — О, хорошо. Не хотелось спорить в такое время, — она побежала, пыхтя, нырнула в разбитое окно, пока Ируок еще не приблизился.