Дженни в этот момент находилась вместе с детьми на переполненной палубе туристического теплохода посреди Бостонской гавани. Связь была из рук вон плохая. Сквозь шорох и треск до нее долетали лишь обрывки моих слов. «Марли… очень болен… желудок… операция… усыпить».
И… молчание.
— Алло! — позвал я. — Ты меня слышишь?
— Слышу, — ответила Дженни… и снова замолчала.
Оба мы знали, что рано или поздно это произойдет, но никто не ожидал, что это произойдет сегодня. Дженни с детьми — в другом городе, они не могут даже попрощаться с Марли; я — в центре Филадельфии, в полутора часах езды от клиники, и уже опаздываю на важную встречу. Мы проговорили еще несколько минут; оба понимали, что выбора, в сущности, нет. Врач права. Марли сдает по всем фронтам. Жестоко подвергать его тяжелой операции лишь для того, чтобы немного отсрочить неизбежное. Если для Марли настало время умереть, значит, наша задача — дать ему умереть достойно и без мучений.
Я перезвонил ветеринару и сообщил о нашем решении. Врач (я уже знал, что ее зовут доктор Хопкинсон) одобрила и поддержала наш выбор.
— Он прожил долгую жизнь, — заметила она. — Все когда-нибудь кончается.
— Это верно, — ответил я.
Однако мне не хотелось, чтобы Марли усыпили без меня. Я хотел сперва с ним попрощаться.
— Давайте созвонимся через час, — сказала она.
Через час голос доктора Хопкинсон звучал чуть более оптимистично. Марли поставили капельницу; он чувствует себя неплохо. Шансы его поднялись до пяти процентов.
— Не хотела бы внушать вам ложные надежды, — оговорилась она. — Он очень тяжело болен.
Но на следующее утро ее голос звучал еще радостнее.
— Марли хорошо провел ночь, — объявила она.
Позвонив в полдень, я узнал, что доктор Хопкинсон отключила капельницу и дала Марли немного каши из мяса и риса.
— Он очень проголодался, — пояснила она.
Когда я позвонил в следующий раз, Марли уже мог вставать на ноги.
— Отличные новости, — сообщила доктор Хопкинсон. — Один из наших служащих вывел его во двор, и Марли сходил по-большому и по-маленькому.
Я был в таком восторге, словно он выиграл главный приз на собачьей выставке.
— Ему определенно лучше, — добавила ветеринар. — Сейчас он подарил мне страстный и очень слюнявый поцелуй.
Да, это наш Марли!
— Вчера я сказала бы, что это невозможно, — продолжала доктор, — но сейчас думаю, что завтра вы сможете забрать его.
На следующий вечер после работы я так и сделал. Марли выглядел ужасно — слабый, исхудавший, — словно восстал из мертвых. В каком-то смысле так оно и было.
Я потрепал по холке своего чудесного пса, выигравшего один шанс из ста.
— Едем домой, приятель, — сказал я ему.
Санитар клиники помог мне погрузить его в машину, и мы вернулись домой, вооруженные лекарствами и письменными инструкциями.
Нельзя разрешать Марли есть и пить помногу. Прошли времена, когда он нырял в миску с водой и играл там в «подводную лодку». Отныне он будет есть четыре раза в день мелкими порциями, и воды будет получать понемногу — по полчайной чашки. Тогда, как сказала врач, есть надежда, что его желудку больше не будет грозйиь ни расширение, ни вздутие. Кроме того, ему нельзя волноваться. В собачьей гостинице, среди множества незнакомых псов, ему больше делать нечего; я не сомневался, да и доктор Хопкинсон, кажется, тоже, что непривычная и волнующая обстановка сыграла свою роль в его встрече со смертью.
Этим вечером, приведя его в дом, я разложил на полу в гостиной спальный мешок. Подниматься по лестнице на второй этаж Марли больше не мог, а у меня духу не хватило бы оставить его в одиночестве. Я знал, что он не сможет спать спокойно, если меня не будет рядом.
— Что ж, Марли, эту ночь мы проведем вместе! — объявил я и лег с ним рядом.
Я гладил его по седой лысеющей спине, от головы до хвоста. Вытирал слизь, скопившуюся в уголках глаз. Чесал за ушами, пока он не заворчал от удовольствия.
Утром приедут Дженни и ребята. Дженни заахает над Марли и пойдет варить ему диетическую рисовую кашу. Тринадцать лет понадобилось прожить нашему псу, чтобы заслужить человеческую еду — не объедки, а полноценные блюда, приготовленные специально для него. А дети будут обнимать его, не зная, что могли никогда больше его не увидеть.
Завтра наш дом снова станет шумным, многолюдным, полным жизни. Но сегодня нас здесь только двое — Марли и я. Я лежал рядом с ним, прислушиваясь к его шумному дыханию, и вспоминал нашу первую ночь вдвоем, когда я только привез его от заводчицы — крохотного щенка, впервые разлученного с братьями и сестрами. Я вспоминал, как принес коробку в спальню, опустил руку ему на голову, чтобы ему было не страшно, — и так мы заснули вместе. Мне вспоминалось его щенячье детство и юность: разодранные диваны, съеденные матрасы, безумная беготня по набережной, танцы под музыку из стереопроигрывателя. Вспоминались бесчисленные сожранные вещи, изжеванные банковские чеки — и чудные минуты взаимопонимания. Но больше всего я думал о том, каким добрым и верным товарищем был нам Марли все эти годы.