Через несколько минут ветеринар — опять новая девушка, которую я никогда прежде не видел, — провела меня в смотровую и показала несколько рентгеновских снимков. На них было ясно видно, что желудок у Марли вдвое больше нормы. Как и в прошлый раз, она сказала, что введет ему снотворное, а затем попробует откачать газы, вызвавшие вздутие.
— Может быть, мне даже удастся с помощью зонда вернуть желудок в нормальное положение, — добавила она.
— Ладно, — сказал я. — Вы уж, пожалуйста, постарайтесь!
Полчаса спустя врач вышла, и вид у нее был нерадостный.
Три раза она пыталась разблокировать желудок с помощью зонда — и потерпела неудачу.
— Теперь, — заключила она, — единственное, что нам осталось, — операция. — И, помолчав, добавила: — Но мне кажется, гуманнее всего было бы его усыпить.
Пять месяцев назад мы с Дженни уже приняли решение: если это произойдет, мы не станем продлевать страдания Марли. Но сейчас, стоя в комнате ожидания, я ощутил, как внутри у меня все холодеет.
Я сказал врачу, что хочу выйти на улицу и позвонить жене. На автостоянке я набрал номер Дженни и рассказал ей, что ветеринар испробовал все… и безрезультатно. Несколько секунд длилось молчание, затем Дженни тихо сказала:
— Я люблю тебя, Джон.
— И я тебя люблю, Дженни, — ответил я.
Я вернулся в клинику и сказал, что хочу на несколько минут остаться с Марли наедине. Врач предупредила меня, что он сейчас под наркозом.
— Не спешите, попрощайтесь спокойно, — добавила она.
Марли без сознания лежал на носилках с капельницей в лапе.
Я опустился рядом с ним на колени и погладил его, зарываясь пальцами в густую шерсть — так, как он любил. Потрепал лохматые уши, всю жизнь доставлявшие ему столько проблем и стоившие нам целого состояния. Сжал в ладони огромную теплую лапу. Прижался лбом к его лбу и сидел так долго-долго, словно старался передать ему свои мысли. Я хотел, чтобы он кое-что понял.
— Помнишь, что мы всегда о тебе говорили? — прошептал я ему. — Ужасный, невыносимый, неисправимый… Не верь, Марли. Пожалуйста, не верь. Все это неправда.
Он должен был узнать еще кое-что. Кое-что такое, чего он никогда не слышал. Ни от меня, ни от кого-то другого.
— Марли, — прошептал я, — ты самый лучший пес на свете.
Врач ждала меня в холле.
— Я готов, — сказал я.
Много месяцев я готовился к этому моменту, но теперь голос мой дрогнул, и я понял, что, если скажу еще хоть слово, разрыдаюсь. Поэтому я молча кивнул и подписал все необходимые бумаги. Затем мы вместе вошли в смотровую, где лежал Марли. Я присел рядом с ним и обхватил его голову руками.
— Вы готовы? — еще раз спросила врач.
Я кивнул, и она сделала смертельную инъекцию. Челюсти Марли дрогнули — совсем чуть-чуть. Послушав сердце, врач сказала, что оно стало биться медленнее, но не остановилось. Он большой пес, ему нужна двойная доза. Она сделала второй укол — и минуту спустя, снова послушав сердце, сказала:
— Вот и все.
Еще на несколько минут мы остались наедине. Я осторожно приподнял веко Марли. Доктор не ошиблась; его больше со мной не было.
Я вышел в холл и оплатил счет. Врач предложила кремировать Марли, но я ответил, что заберу его домой. Несколько минут спустя санитар выкатил тележку, на которой лежал большой черный полиэтиленовый мешок, и помог мне уложить этот мешок в машину. Врач пожала мне руку и в последний раз сказала, что очень сожалеет.
Обычно я не плачу, даже на похоронах, но по дороге домой почувствовал, как по щекам текут слезы. Это длилось всего несколько минут; когда я подъехал к дому, слезы уже высохли. Я оставил Марли в машине и вошел в дом, где сидела, ожидая меня, Дженни. Дети уже спали; мы решили, что скажем им утром. Мы обнялись и молча заплакали. Я пытался что-то ей рассказать, пытался сказать, что Марли умер во сне, не чувствуя ни боли, ни страха… но слова застревали в горле. Мы просто плакали, обнявшись, пока слезы не иссякли. А потом вышли на улицу, вместе вытащили из машины тяжелый черный мешок, положили его на садовую тележку и вкатили в гараж. Там Марли предстояло провести свою последнюю ночь.