Так было, когда маме вдруг стало намного лучше: у неё появились силы самой ходить по квартире, а речь стала звучать чётко и связно, почти нормально. Через две недели эйфории, в приёмном отделении районной больницы, куда нас среди ночи привезла скорая, врач долго объяснял, что за резким улучшением обычно следует уже необратимый спад, ведущий к неизбежному концу.
Домой она больше не вернулась. И, завидев меня в дверях палаты, неизменно называла Андреем, вынуждая сцеплять зубы так сильно, что те только чудом не раскрошились в песок.
Так же произошло, когда я тешил себя какими-то иллюзиями о том, что мы с Машей сможем быть вместе. Приходил на наше неизменное место встречи на рассвете, расспрашивал о планах и мечтах, рисовал дурацкие романтические картинки, вместо которых мы оба получили растерзанные на много лет разлуки сердца.
Поставили свою гордость, самолюбие, взаимную обиду многим выше чувства, несмотря ни на что оставшегося жить внутри.
И сейчас, когда все мои желания извилистыми и тернистыми тропами ведут лишь к ней одной, сливаются к ней прозрачными горными ручьями, падают именно к её ногам, меня снова настигает исподтишка посланный вселенной удар под дых.
— Я не знаю, что сказать ей, Илья, — ловлю себя на том, что трусливо закрываю глаза, откинувшись головой на спинку дивана в гостиной. Моргаю, выхватывая взглядом потолок на какие-то секунды, и снова жмурюсь, свободной от телефона рукой до боли сжимаю собственные волосы. — Нам нужно несколько дней, чтобы придумать, как быть дальше.
— Понял тебя, — тихий и приглушённый голос звучит как запись на старом кассетном магнитофоне, и он сбрасывает звонок, оставляя меня в ещё более смешанных чувствах.
Как забавно, что именно сейчас, отчаянно нуждаясь в чужой злости, ярости, в обвинениях и ненависти в свой адрес, которые бы так естественно слились с моими внутренними ощущениями, я, напротив, получаю со всех сторон только незаслуженные понимание и поддержку.
Дёргаюсь и оборачиваюсь на внезапный шорох со стороны коридора, и застаю Машу, стоящую в дверях. Зажатое в её безвольно опущенных вниз руках одеяло прикрывает голые коленки, свисает до самого пола и стелится по нему, и, проследив за моим взглядом, она торопливо и будто слегка смущённо подтягивает его к груди, неловко перехватывает руками, силясь удержать.
— Я сюда не подслушивать пришла, — поясняет она, по-своему истолковав столь долгое и пристальное внимание с моей стороны. От прохладного воздуха её соски затвердели и призывно торчат вперёд, пошло топорщатся под белой тканью одной из моих футболок, взятой без спроса, впервые нагло вытащенной прямо из шкафа — судя по немому вызову в голубых льдинах её глаз, этот факт должен хоть отчасти нейтрализовать общую умилительность момента.
Но выходит совсем наоборот. Я улыбаюсь, как идиот, как просидевший всю свою жизнь в темнице узник, впервые вышедший на белый свет и теперь любующийся великолепной в своей хрупкой, неописуемой красоте бабочкой.
Замечая это, Маша притормаживает на середине пути ко мне, замирает среди комнаты, хмурится и снова подтягивает выше объёмное, тяжёлое одеяло. Кажется, что вот сейчас её губы, до сих пор не вернувшие нормальный розовый цвет после приступа, раскроются и выплюнут ещё несколько оскорблений, пожеланий, проклятий в мой адрес, и мне снова придётся подрываться и бежать вслед за ней, догонять, останавливать, возвращать эту упрямую сучку себе.
Но оставшееся расстояние она преодолевает мгновенно, юркает на диван рядом со мной и оборачивается всё тем же одеялом, и вблизи мне удаётся заметить гусиную кожу на её руках и шее.
— Курьер уже привёз еду. Я могу принести прямо сюда.
— Не хочу. Мне сейчас кусок в горло не полезет.
— Может быть, горячую ванную? — она лишь отвечает мне суровым взглядом исподлобья, принципиально закутывается ещё плотнее, оставляя торчать наружу только нос и эти прекрасные, выразительные глаза, выглядящие невероятно яркими в кофейной гуще сумерек.
— Не хочу. И вести непринуждённую беседу у тебя выходит просто отвратно, — фыркает надменно и пытается увернуться от моей ладони, которая касается щеки, нежно опускается до подбородка и сдвигает вниз край одеяла, открывая вид на обескровленные, сухие губы.
Веду по ним кончиками пальцев, обрисовываю по контуру, слегка улыбаюсь в момент соприкосновения с уголками и прищуриваюсь, когда подушечка проваливается в ямочку над её верхней губой, и моё сердце синхронно падает вниз, прочно обосновывается в животе и пульсирует, пульсирует там, разнося по телу странное чувство приятной щекотки.
— А что ты хочешь, Ма-шень-ка? — меня не хватает даже на сарказм или насмешку, потому что чувства, испытываемые рядом с ней, чистые и настоящие, настолько невинные, что я никогда бы не поверил, что остался способен на них.
Спустя десять лет. Снова с тобой, моя вселенная, моя путеводная звезда. Вся моя жизнь.
Она ничего не отвечает, только выдыхает одним внезапным порывом, ёрзает на месте и, отводя от меня растерявший прежнюю самоуверенность взгляд, просто ложится на диван и укладывает голову мне на колени.
Приятная тяжесть ложится на ноги и приносит с собой тепло, волосы расстилаются россыпью светлой пшеницы, к которой я тут же притрагиваюсь пальцами, не в силах удержаться: глажу и глажу, перебираю мягкие колоски. Пробоина в груди растёт и расширяется, и меня затапливает нежностью, счастьем, любовью, и тянет ко дну.
Кренит, топит, ломает, как тот чёртов Титаник, чей непробиваемый внешне фасад не смог справиться с одним лишь айсбергом. Со льдом, бесконечно завораживающим-замораживающим взглядом.
— Это правильный ответ, Кирилл? — спрашивает дерзко, заранее защищаясь от тех ударов, на которые я давно уже не способен. Раньше — мог, хотел, нападал без предупреждения, выводя её на желанные эмоции. Теперь — нет. Слишком открыта, слишком обнажена и уязвима она передо мной, для меня, и я готов не мешкая закрыть её своим телом от любой напасти и вырвать из себя сердце, чтобы преподнести ей в раскрытых ладонях.
Всё для тебя, только для тебя. Посмотри, ты порвала меня в клочья и перешила под себя, превратив в блядское лоскутное покрывало. Квадратик заботы, квадратик зависимости, квадратик обожания…
— Я не знаю, Ма-шень-ка. Про это не пишут в учебниках.
***
Взгляд очередного сотрудника, пулей вылетающего из моего кабинета, очень красноречиво говорит о том, что за последние дни я щедро растратил все накопленные годами среди подчинённых баллы адекватности.
В компании меня не очень любили за требовательность и жёсткие, порой кардинальные решения всех возникающих в процессе работы проблем, но, определённо, уважали за способность прислушиваться к чужому мнению и искать компромиссы там, где это было возможно. Что же, теперь будут ещё и бояться, и десять раз подумают перед тем, как соваться ко мне с пустяковыми вопросами.
Конечно, меня выбивает из колеи, что приходится торчать в этом блядском офисе на слишком большом расстоянии от неё. Вообще любое расстояние, превышающее длину моей вытянутой руки, воспринимается какой-то непреодолимой пропастью между нами, и пробуждает двух ненавистных братьев-близнецов, — тревогу и страх, — издевающихся надо мной слаженно и синхронно.
Но ещё сильнее меня злит, что очередное поспешное и необдуманное решение отца отправляет на свалку сразу несколько наших перспективных и уникальных разработок, а вместе с тем вынуждает меня тратить на работу даже жалкие крохи своего личного времени.
Время, чёртово время, которого мне так катастрофически не хватает. Застаю Машу уставшей и полусонной, упрямо делающей вид, что не ждала меня, засиживаясь до полуночи у панорамного окна с большой кружкой кофе, вполне подходящей сразу для двоих; нахожу задремавшей на диване, прямо в наполовину расстёгнутой и безумно сексуально выглядящей на ней офисной одежде, с зажатым в руке телефоном; встречаю встревоженный и напряжённый взгляд, стоит лишь перешагнуть порог своей квартиры, увидеть её стоящей среди коридора, беззащитную и запутавшуюся между искренним порывом выйти ко мне навстречу и попыткой показать, что совсем этого не хотела.