Хочу её поцеловать. Облизать, укусить, сожрать. Облапать, оттрахать, обнять. Остановить. Привязать, чтобы не смела больше и шага без разрешения ступить.
Маша демонстративно разворачивается и уходит. Медленно. Не спеша. Давая мне возможность как-то оправдаться напоследок, хотя оправдываться я как раз не собираюсь, потому что именно это решение принимал, полностью задавив свой неуёмный эгоизм.
— Маш, — рвётся неконтролируемое, нежное, прямиком из разодранной и разворошенной последними неделями груди, — я тебя люблю.
— Да пошёл ты… — бормочет шёпотом и прибавляет шаг, как обычно пытаясь трусливо сбежать от меня, будто у неё есть хоть один мизерный шанс сделать это в моей же квартире.
— Стой! — рявкаю на неё так громко и сильно, что где-то раздаётся жалобная дрожь стекла. Может быть, в моём собственном воображении, где ей уже приходится сполна ответить за все свои раздражающе-забавляющие выходки, к которым я начинаю испытывать нездоровую зависимость.
Её плечи двигаются вверх-вниз в такт тяжёлому дыханию, пальцы нервно мнут край рубашки, по которой сине-жёлтым конфетти рассыпались городские огни. И тёплый, приглушённый свет торшера мягким полукругом освещает тело вплоть до груди, а лицо так и оставляет укутанным мраком.
Эта тьма в твоей голове, Ма-шень-ка. В болезненных воспоминаниях, не позволяющих наслаждаться настоящим, в развратных мыслях, слишком долго не находящих своего выхода, в ложных надеждах, которые давно стали реальностью.
Мне хочется влезть в её шкуру и понять, отчего эта мелкая дрожь. Страх ли это, промораживающий насквозь и больно пощипывающий кожу. Ненависть ли, пускающая по мышцам судороги тех ударов, царапин, укусов, которые ей следовало бы оставить на мне. Возбуждение, парализующее снаружи и разрывающее искрами желаний изнутри.
— Вернись обратно, — приказываю ей, а сам напрягаюсь всем телом, чувствуя настолько острую и отчаянную потребность в нашей близости, что готов в случае чего тотчас сорваться и броситься следом. Нагнать, зажать, одержимым зверем вцепиться зубами в холку и иметь её до изнеможения.
Но Маша подчиняется беспрекословно, медленно возвращается к той же самой стене, лишь глаза её метают в меня молнии и жгут, жгут леса, обволакивая нас едким, удушающим, неожиданно пьянящим смогом.
Это противостояние может длиться вечно. До общей победы или общего поражения. До последнего вдоха или первого крика. До конца, без препятствий.
Мы увязаем в сахарном сиропе безумия, настолько сладком после привычно глотаемой прогорклой безысходности, что спазмом сводит горло. Барахтаемся нерешительно, совершаем маленькие, бесполезные рывки: сдвинуться ближе к краю дивана, облизать пересохшие губы, громко сглотнуть слюну, остановить уже было дёрнувшиеся сжаться в кулак пальцы. Мы — две маленькие глупые букашки, сломя голову бросающиеся на свою приторную, манящую гибель.
Застреваем, проваливаемся, тонем, глохнем. Сходим с ума в предсмертной агонии, сбрасываем с себя все ограничители морали, нормы, стыда, чтобы выкарабкаться вместе.
— Подойди ко мне, — голос низкий и хриплый, рычащий, урчащий, по-настоящему звериный. И все желания, все порывы лишь на уровне инстинктов, дикого и животного безумия, захватывающего разум и полностью подчиняющего тело.
Глаза в глаза. Вызов. Схватка. Бой.
— Иди ко мне, — повторяю ещё медленней, тише, уверенней. Зову. Прошу. Приказываю. Требую. Нуждаюсь в ней.
Это больше, чем физическое влечение; сильнее, чем любая привязанность; крепче, чем самая чистая дружба; важнее, чем воздух и вода; дольше, чем вся жизнь. Покорять, усмирять, подчинять её тело и разум, чтобы суметь втиснуться, нагло и самоуверенно пролезть в её сердце и душу.
Первый шаг решительный, смелый, резкий, — назло мне и самой себе, вопреки всему. Шаг гнева, заходящейся в яростном шипении пантеры, загнанной охотником в угол.
Второй шаг уверенный, твёрдый, вдумчивый, — за понимание и поддержку между нами, за возможность просто молчать, когда это необходимо. Шаг настороженности, естественного любопытства к своему возможному противнику гордой тигрицы.
Третий шаг плавный, мягкий, бесшумный, — навстречу привязанности, в объятия к искушению, противиться которому оказывается бесполезно. Шаг доверия, признания чужой силы не как опасности, а как возможной защиты для ставшей домашней кошки.
Не могу отвести от неё взгляд. Не могу даже вдохнуть полной грудью, глядя на то, как она неторопливо опускается на пол и встаёт на четвереньки. Ползёт ко мне грациозно, издевательски медленно, парализует похотливым блеском в своих хищных, хитро прищуренных глазах, сдирающих с моего лица все проступающие эмоции вместе с кожей.
Я горю. Трясусь и выгораю до основания, до тонкого и искривлённого стального каркаса, душу себя поверхностным редким дыханием, ощущаю распирающую боль в изнывающем от возбуждения члене и навязчивое, противное жжение по всему телу, превратившемуся в сплошной зудящий ожог.
Мне до безобразия, до головокружения хочется ощутить прикосновение к себе её языка. Влажным пятном на губах и извилистой дорожкой на шее и груди. Стратегически выверенным ударом по самым уязвимым и бережно храним местам: татуировке под сердцем и шраму на предплечье. Дразнящей лаской по низу живота и восхитительным, желанным теплом на головке члена.
Она подползает вплотную ко мне, останавливается лишь на мгновение и прикрывает глаза, опускает вниз трепещущие ресницы, пряча развратный и бесстыдный взгляд за маской фальшивой невинности. И трётся щекой о моё колено чувственно и заискивающе, нежно и покорно, с таким наслаждением, словно мечтала об этом очень, очень давно.
Мечтала ощутить, как меня пробивает крупной дрожью, услышать, как моего самообладания хватает лишь на сдавленный стон, увидеть, как топорщится прямо перед ней болезненно упирающаяся в ширинку эрекция.
Маленькая двуличная сучка, прижавшаяся к моим ногам и усыпляющая бдительность своими ласковыми движениями. А внутри неё не кровь, — чистый яд, которым так хочется отравиться.
Потому что это — самое охуенное, что я когда-либо видел в жизни. Самое потрясающее, возбуждающее и будоражащее, что я когда-либо чувствовал.
Квинтэссенция всего спектра испытываемых по отношению к ней эмоций, собранных воедино, склеенных, слепленных друг с другом, спутанных в один огромный сложный узел, который никогда уже не развязать обратно. Только восхищаться тем, как сталкиваются полюса любви и ненависти, идут глубокими трещинами нежности, рассыпаются злостью, врезаются острыми краями желания обладать ею без остатка.
Моя земля переворачивается, слетает к хуям со своей орбиты, покрывается морозным инеем из глубины её глаз и плавится от растекающейся под её прикосновениями вулканической лавой.
Ты убиваешь меня, Маша. Уничтожаешь, разрушаешь. Меняешь.
И как же я благодарен тебе за это.
Я хватаю её за шею и резко тяну вверх, ближе к себе, вынуждая упереться в мои колени ладонями. И целую грубо, агрессивно, сразу проталкиваю свой язык как можно глубже в неё, стараясь достать до самой глотки, испытывая какое-то отвратительное удовольствие от ощущения смешивающихся слюней, пачкающих наши подбородки.
Хочу её грязно и жёстко. Немедленно.
Хочу ещё сильнее — хотя уверен был, что сильнее не бывает, — чувствуя как её пальчики быстро цепляют пуговицу на моих брюках и осторожно, с упоением расстёгивают молнию, оттягивают вниз резинку трусов, высвобождая напряжённый член. Пробегаются по нему от основания до головки, поглаживают и сжимают, слегка проходятся ногтями, вынуждая вздрогнуть и выдохнуть сдавленный звук наслаждения прямиком ей в рот.
Только она незамедлительно пользуется предложенной возможностью и останавливает затянувшийся, изматывающий, грубый поцелуй, ловко сбегает из-под моей власти. Снова опускается вниз, сменяет плотное кольцо своих пальцев на касание пухлых, мягких губ, и бросает на меня один короткий, мимолётный взгляд. Тёмный, затянутый мутной пеленой желания настолько же сумасшедшего и непреодолимого, как и то, что двигает сейчас мной.