— Ну да, всё верно, — соглашается он с ехидной усмешкой.
— Мне нужна эта информация.
— Необходимо сделать запрос в тех отдел, написать обоснование, собрать комиссию с участием отдела безопасности Байрамовых, подождать разрешения от обслуживающей хранилище службы…
— Я знаю. Но мне нужна эта информация в максимально сжатые сроки, — поясняет Кирилл, оставаясь внешне спокойным и равнодушным, откидывается на спинку стула, задумчиво оглядывает всех нас и добавляет: — И чтобы никто не узнал, что интересовался этими записями именно я.
— Так у вас тут что-то вроде клуба друзей Оушена?
— Сколько времени тебе понадобится, чтобы взломать хранилище? — пропуская его ремарку мимо ушей, открыто интересуется Кирилл.
— Пару часов, — фыркает Слава, глядя с таким укором, словно у него только что спросили, сможет ли он сложить два и два.
— А если сделать это тихо и незаметно? И так, чтобы никто и никогда не вычислил, что это твоих рук дело?
— Два-три дня, какое-нибудь складское помещение с доступом к электричеству и дополнительная техника.
— И за сколько ты сможешь обьяснить Роме, как провернуть всё это?
— Два дня, — недовольно морщится Слава, скептически осмотрев смущённого, растрёпанного, розовощёкого Ромку. — Вы уже и замену подобрали на тот случай, если меня потом грохнут?
— Не замену, а помощь, — уточняет Кирилл, укоризненно глядя на отчего-то развеселившегося и взбудораженного Славу. — Рома способный и перспективный парень, только разберёмся с его документами и возьмём к себе в отдел разработок.
— Тот самый, который уже негласно отдел замороженных твоим папашей проектов? — в голосе Славы проскакивают раздражение и злость, красиво упакованные в обёртку из сарказма с яркой подарочной лентой ироничной улыбки.
Кирилл только разводит руками, признаваясь в бессилии перед подобными решениями своего отца, а я вздрагиваю от резкой боли и солёного привкуса крови, растекающегося по языку, и понимаю, что так сильно задумалась, что ненароком прокусила себе внутреннюю сторону щеки.
С моих губ не срывается ни звука, а его взгляд всё равно тут же упирается в меня, поддевает за ниточку сомнений в до сих пор нервно мнущих край скатерти пальцах и вытаскивает наружу из той раковины отрешённости, куда я всеми силами пытаюсь забиться.
Видит насквозь. Чувствует. Слышит мои мысли.
И как бы мне не хотелось прикрыться за хмуро сдвинутыми к переносице бровями, внутри всё трясётся от тревоги, пульсирует быстрыми ударами сердца от осознания оборотов, которые день за днём принимает изначально простой и безобидный план.
Мы все, собравшиеся здесь, — группа чёртовых смертников. И вот эти ухмылки, этот азарт в глазах, это учащённое сердцебиение — таймер до момента «икс», уже начинающий вести обратный отсчёт.
— Одного будет достаточно, — голос Ромки звучит неуверенно и осипло, так что ему приходится взять паузу и прокашляться, что привлекает к нему ещё больше нежелательного внимания. Добронравов не пытается выделиться напыщенней самоуверенностью, не сыпет остротами, не гримасничает. Взбудораженный и явно испуганный, он просто старается сделать всё, что может. — Одного дня для объяснений. Если система безопасности хранилища построена по тому же алгоритму, что защита данных в компании, то разобраться в том, как её сломать, не составит особенного труда.
— Я достану всё необходимое. Три дня… если нужно будет больше — пусть, — Кирилл внимательно смотрит на Ромку, потом на Славу, который кривится, но всё же неохотно кивает в ответ. — Самое основное для нас это ваша безопасность, потому что по ту сторону стоят люди, способные на что угодно.
***
Сплетение звуков стоит плотным гулом, сквозь который мне приходится прорываться наощупь; выискивать самые тонкие, уязвимые места. Воздух свистит в ушах и хлещет по лицу, пока я бегу на исходе собственных сил, еле успеваю перепрыгивать через очередные выпирающие из-под земли коряги и уже не замечаю, как тонкие и извилистые ветви цепляются за одежду и царапают кожу, тянутся ко мне со всех сторон бессчётными щупальцами огромного прожорливого существа.
Воздух заканчивается с каждым следующим шагом, с каждым отчаянным рывком вперёд, с каждым биением сердца, громыхающего в районе висков и раздувающегося, разбухающего от приливающей крови где-то среди горла. Я задыхаюсь. Громко хриплю, втягиваю в себя сухой воздух, плотным слоем муки оседающий во рту и забивающийся в ноздри, закашливаюсь и пытаюсь выплюнуть его из себя, но вновь и вновь проглатываю вместе с горечью подходящей рвоты.
За моей спиной всё трещит, осыпается и хрустит, склоняется к земле, прогибается под неистовым жаром и сгорает в развратных языках пламени, подчистую вылизывающих всё: от верхушек деревьев до постилки из мягкого мха под ногами.
Убегать бесполезно.
Но остановиться — просто не получается.
Страх несёт меня вперёд. Толкает в спину, наотмашь бьёт ледяным кнутом между лопатками, подгоняя, поторапливая, не позволяя сбавить скорость и хотя бы оглянуться назад, туда, где бушует вовсю пожар.
Страх кричит мне вслед. Орёт грубым, отчаянным, нечеловеческим голосом. Смеётся звонко и тонко, повторяет снова и снова «мы прокляты, мы прокляты, мы прокляты». Приказывает властно и издевательски: «Смотри!». Спрашивает одно и то же, из раза в раз, из шага в шаг: «Что случилось с Ксюшей?».
Страх сковывает мои ноги и руки, заставляет язык прилипнуть к пересохшему нёбу, исподтишка подставляет мне подножку и наслаждается видом распластавшегося по земле тела.
Мне хочется подняться и бежать дальше, но пальцы медленно утопают в холодной и влажной земле, проваливаются в неё, подминают сухие листья и ломающиеся под ладонями тонкие ветки. Я увязаю. Застреваю. Укореняюсь.
Шелест, хруст. Стон.
Подступающий огонь жжёт парализованные ноги, покусывает босые, грязные, разодранные до крови ступни. Крик зарождается в утробе, растёт и развивается, барахтается и крутится в поисках выхода, безумно бьётся внутри меня, увеличивается и увеличивается в размерах, своей нечеловеческой силой ломает тазовые кости и распирает, раздвигает болезненно скрипящие, трескающиеся рёбра.
— Тише, тише…
И он прорывается наружу, безжалостно вскрывает меня, закладывает уши сиплым долгим звуком отчаяния и боли. И тугие, жёсткие, усеянные колючками стебли прорастают сквозь моё тело: один, второй, третий. Десятки. Сотни. Переплетаются, срастаются, обвивают друг друга. Раздирают, пронзают кожу. Стремятся вверх, к затянутому чёрным смогом небу, раскрываются кроваво-алыми бутонами, плотные лепестки которых тут же покрываются белёсым пеплом.
— Тише, Ма-шень-ка, тише, — я трясусь, резко и сильно вздрагиваю всем телом, ощущая, как из него прорывается ещё один стебель, пронзает острой болью под лопаткой. Вглядываюсь в темноту, смутно различаю расплывающиеся очертания лица напротив и тут же принимаюсь судорожно тереть глаза, смахивая стоящие в них слёзы.
Кирилл распахивает настежь окно и сразу возвращается на кровать, придвигается вплотную, но не обнимает: просто подхватывает сбившееся от моих метаний одеяло и оборачивает вокруг меня, закрывая от врывающегося в комнату сквозняка. Гладит спутавшиеся, мокрые от пота и слёз волосы, осторожно проводит согнутыми костяшками по моему лицу, от виска до подбородка, и я невольно вздрагиваю от этого прикосновения, чувствую его слишком сильно, непривычно остро, болезненно, будто по коже снова проходятся шипы.
Сон. Реальность. Всё смешивается и скручивается, подстёгивает меня резко и безжалостно, как свалившуюся на половине пути обессиленную лошадь, которую проще забить до смерти, чем вернуть в строй.
Подавлена, растерзана. Сломана.
Я вся сломана к херам, и ничто уже это не изменит.