А я ведь обещала себе. Обещала, что не влезу в такие же неприятности, из каких не смогла выбраться Ксюша. Обещала не втягивать в эту авантюру никого постороннего, тем более ставшую настолько дорогой мне Вику. Обещала, что это закончится раньше, чем появятся невинные жертвы.
Грош цена твоим обещаниям, Маша.
Чувствовала ли Ксюша такую же безысходность перед своей смертью? Понимала ли, что её вот-вот убьют? Раскаивалась ли в череде тех поступков и ошибок, которые привели её к такому концу?
«Ты не понимаешь, Машка. У меня просто нет выбора. Теперь уже нет».
Вот только у меня выбор был. И я сделала неправильный. Поддалась своим воспоминаниям, поддалась чувствам, которые однажды уже принесли много горя и слёз, изломали несколько душ и исковеркали наши жизни. Я сдалась, потянулась навстречу погибели, даже не догадываясь, что станет такой она не только для меня одной.
Сколько раз мне хотелось сбежать. Сколько раз убеждала себя, что лучше закончить всё, оставить как было, разрубить связующие нас с Кириллом ниточки и сделать их лишь прошлым. Миражом, отголоском, отпечатком.
Не смогла.
И будь ты проклята, Маша Соколова, что даже сейчас, по шею в чужой крови и слезах, не жалеешь о своём выборе.
— Блять! — восклицает верзила, и машина вдруг идёт резким креном и тормозит, тонко и остро скрипя шинами. Мою голову с силой вжимает в сидение, и если бы не снова начавшееся вдруг ускорение, отбросившее меня назад, то шейные позвонки бы точно треснули и переломились пополам.
— Чего он хочет? — взволнованно спрашивает охранник, и, пользуясь его замешательством, мне очень вовремя удаётся сгруппироваться, поэтому следующее экстренное торможение встречаю почти безболезненно.
Только с невыносимо ноющим, развороченным сердцем.
«Не могу я от него отказаться. Хочу, но не получается никак. Знаешь, Маш, как это оказывается бывает: умом всё понимаешь, делаешь осознанный выбор, принимаешь решение, а сердце всё равно ведёт за собой».
Машину швыряет из стороны в сторону, слышен долгий и настойчивый гудок другого автомобиля, и на очередном повороте что-то ударяется нам в бок, отчего я испуганно жмурюсь и сжимаю кулаки. Ударяется наверняка легонько, вскользь, иначе на такой бешеной скорости нас просто раскрутило бы и развернуло поперёк дороги.
— Блять, тормози! Лучше тормози, пока мы не убились к хуям! — орёт охранник, и я чувствую, как мы стремительно сбрасываем скорость, выставляю ладони вперёд, опасаясь очередного удара головой.
Проходит, кажется, всего несколько секунд с того момента, как мы остановились, как снаружи раздаётся выстрел. Я еле глушу вскрик, прикусываю губы до ржавого привкуса во рту, начинаю дрожать, как в горячке, боясь каждого малейшего шевеления находящихся вместе со мной мужчин. Машина дёргается и странно оседает вниз, вместе со вторым выстрелом и вовсе быстро заваливается на бок, отчего меня по инерции почти вжимает плечом в громко матерящегося охранника.
Дверь с противоположной стороны машины распахивается, впуская внутрь гул и свист оживлённого шоссе. А я не решаюсь поднять голову и посмотреть на того, кто стоит снаружи, молясь богу только о том, чтобы это был Глеб. Чтобы меня нашли, догнали и вытащили из этого траурного катафалка.
— Маша, выходи, — голос Кирилла заставляет меня вздрогнуть не столько от неожиданности, сколько от неприкрыто сквозящего в нём страха. Такого, будто он сам весь последний час балансировал на небывало тонкой, почти стёртой грани между жизнью и смертью, лютой ненавистью к себе и попыткой вгрызться зубами в любой шанс остаться в живых.
Я смотрю на него и не верю своим глазам. Смотрю на плотно сомкнутые губы, играющие желваки, выпирающие сильнее обычного точёные скулы и на напряжённые, перекрученные вены на его руке, крепко сжимающей пистолет, приставленный прямиком к виску сидящего рядом со мной мужчины.
Я смотрю на него, и боюсь пошевелиться, моргнуть, закрыть глаза и вернуться в ту реальность, где он так и не пришёл за мной.
— Без фокусов, — бросает он грубо сидящему за рулём верзиле, и только нарастающий в громкости звук сразу нескольких приближающихся к нам мигалок помогает мне сделать последний, отчаянный рывок прочь из машины.
А улица оглушает меня чередой громких, тихих, шипящих и свистящих, тонких и низких звуков. Только все они — словно сквозь плотно обёрнутую вокруг моей головы ткань, и перед глазами кружится и мигает тысяча оттенков серого цвета, от почти белого до насыщенно-графитового, с мелкими вкраплениями антрацита.
Меня сжимает, перекручивает, распирает и пронзает какой-то странной, отвратительной болью, и тело скрючивает точь-в-точь так же, как в злосчастной машине, и становится совсем невыносимо дышать.
«Я ухожу и снова возвращаюсь. И мыслями всё возвращаюсь именно к нему. А иногда смотрю на других мужчин и думаю: ведь они лучше. Благороднее, честнее, хоть и те ещё мудаки. Но тянет всё равно к нему, как себя не выворачивай. Это так… странно. Ну как меня угораздило так влюбиться, а, Маш?»
Веки — как чёртовы железные шоры, которые мне еле удаётся сдвинуть. Свет режет глаза, исподтишка прокрадываясь к ним сбоку, потому что единственное, что я вижу непосредственно перед собой, это всё тот же асфальт, только на этот раз уже залитый непонятными мокрыми пятнами. Во рту, в носу всё жжёт, свербит, сводит от горького вкуса желчи, выходящей из меня мучительно маленькими порциями, с такими мощными рвотными спазмами, что выламывает всё тело.
— Маша, Машенька, Маш, — нашёптывает на ухо Кирилл, обхватывая меня поперёк живота одной рукой и придерживая волосы на затылке — другой. Взгляд плывёт и еле фокусируется на остановившихся рядом машинах, отделяющих нас от дороги: полиция, два автомобиля ДПС и чёрная иномарка с красной полосой и надписью «следственный комитет».
— Кирилл, там… — еле справляясь с собственным осипшим голосом и распухшим, онемевшим языком, киваю ему в их сторону, краем глаза замечая и брошенную рядом, хорошо знакомую синюю Панамеру.
Люди в форме стремительно выбегают из машин, но нас обходят стороной, не удостоив даже мимолётным взглядом. И меня почему-то начинает трясти ещё сильнее, чем прежде. Я боюсь, что мы оба просто сдохли, и стоим сейчас здесь незримыми призраками. Боюсь, что это лишь затишье перед бурей, и через мгновение нас схватят, заломят руки за спину, защёлкнут на запястьях наручники и отправят прямиком за решётку.
Паша этого заслужил, а ты что, нет?
— Это наши люди. Всё будет хорошо, Машенька, — успокаивает он, легонько покачивая меня в своих объятиях, целует в затылок, дышит загнанно, рвано — чувствую это по тому, как быстро и часто движется его грудь, прижимающаяся вплотную к моей спине.
— Вика… Лирицкий… там был взрыв? — чертовски злюсь на себя, что не получается нормально сформулировать простой и самый важный сейчас вопрос. Губы не шевелятся, язык примерзает к нёбу и зубы громко клацают друг о друга от идущего по телу озноба.
— Не думай об этом. Пожалуйста, просто не думай об этом.
Меня выворачивает. Снова и снова, с каждым разом скручивает желудок с новой силой, выжимая из него всё, до последней капли. Редкие слёзы вылетают из глаз и шлёпаются в растекающуюся под ногами лужу желчи, на асфальте выглядящей густой чёрной жижей.
— Это для милой дамы, — какой-то мужчина останавливается рядом с нами и протягивает аляпистый флисовый плед и бутылку с водой, которую я тотчас же бесцеремонно выхватываю из его рук, растерянно вглядываясь в незнакомое лицо.
Молодой, нос с горбинкой, оценивающий взгляд и неуместная для ситуации кривая ухмылка на тонких губах. Грубые, слегка непропорциональные черты, в совокупности друг с другом необъяснимо притягивающие взгляд. Некрасивый. Харизматичный.
— Спасибо, Данил, — отзывается Кирилл и не спешит выпускать меня из своих объятий, несмотря на то, что мне удаётся кое-как принять вертикальное положение и сделать несколько глотков воды, колючими комками прокатившихся по горлу. — Вы допросили их?