После моей первой поездки в Питер мы с Машей не виделись почти год. Одиннадцать месяцев и неделю – если быть точнее, а для меня и каждый день играл слишком большую роль, чтобы упускать его из виду.
Я рвался в северную столицу под любым предлогом. Искал там партнёров по бизнесу и новых сотрудников, заключал какие-то немыслимо провальные сделки и искал хоть одно официальное мероприятие, которое бы могло требовать моего присутствия. Но всё было тщетно: мероприятия в последний момент переносили в другие города, сделки срывались, а собеседовать нового топ-менеджера вызвался лично мой отец.
Глеб останавливал меня, сдерживал как мог. Повторял, что импульсивными действиями я подставлю не только себя, но в первую очередь её. Напоминал, что всем известно, что Санкт-Петербург давно уже находится под полным контролем Валайтиса, а нам никак нельзя выдать свою связь с ним.
И мне приходилось ждать. Ждать, ждать, ждать.
Кто бы только знал, как же я ненавижу даже само это слово.
Маша начала работать в благотворительном фонде, возглавляемом Яном Валайтисом, который служил прикрытием для всех не самых законных дел этой семьи. Они отчисляли очень много денег на лечение и реабилитацию детей, помощь бездомным, новый формат приютов для животных, поэтому никто не пытался докопаться до того, откуда на самом деле в фонде появлялись эти деньги. И куда ещё они шли, кроме благих целей.
- А что нужно сделать, чтобы ваши планы с моим отцом сорвались? Я готов на многое, чтобы не отдавать тебе обратно моего самого ценного и незаменимого сотрудника, - шутил Ян во время одной из наших случайных столичных встреч, а мне хотелось сжать руками его гусиную шею и тут же свернуть её, чтобы лишить его возможности беспрепятственно видеть, общаться, дышать одним воздухом с той, без кого сам я загибался в агонии.
Как и прежде, ощущение потери чего-то важного нарастало постепенно, крепло и усиливалось день ото дня. Вечерами меня встречала пустая квартира, так и хранившая в себе её запах, словно пропитавшаяся ей насквозь – так же, как вся моя жизнь. И вещи, невзначай оставленные повсюду: офисная одежда в шкафу, щётка для волос в ванной комнате, обычная пластиковая заколка в коридоре, забытое ей на диване в гостиной покрывало.
Наверное, я совсем свихнулся, раз до сих пор бережно храню их на тех же самых местах. Закрываю глаза и представляю, что совсем скоро она вернётся, как обычно скинет туфли в коридоре и нырнёт прямиком в приоткрытую дверь спальни, стягивая с себя одежду прямо на ходу. А потом будет насмешливо кривиться, замечая меня в дверях ванной, завороженно наблюдающего за тем, как струятся под щёткой длинные светлые волосы, спадая по плечам и прикрывая выступающие из-под домашней майки горошины сосков.
Поразительная сентиментальность для такого ублюдка.
Однако следующая моя поездка в Санкт-Петербург состоялась именно благодаря Яну Валайтису: он прислал нашей компании приглашение на благотворительный аукцион, а отец ожидаемо отправил туда именно меня, понимая, что совсем проигнорировать это мероприятие мы не могли.
И тогда я, кажется, целых полчаса стоял под нужной дверью, собираясь с силами для того, чтобы просто поднять руку и нажать на кнопку звонка. Прислушивался. Договаривался с собственным сердцем, которое сбивчивым ритмом, - то хореем, то ямбом, то дольником, - отбивало угрозы остаться здесь, с ней, навсегда.
А лишь коснулся мокрым от дождя пальцем чёрного пластика, как дверь тут же распахнулась, словно она точно так же стояла за ней всё это время и ждала.
Меня ждала.
- У меня месячные, так что поищи себе кого-нибудь другого на эту ночь, - выплюнула злобно Маша и попыталась захлопнуть дверь прямо перед моим носом.
Не успела. Не хватило сил справиться со мной, в тот момент готовым даже вынести эту долбанную дверь, чтобы добраться до неё. И то, какой яростью пылали её потемневшие глаза, как дрожали искривлённые от гнева губы, насколько ядовито звучал голос, было для меня самым лучшим подарком, осуществлением самых заветных желаний.
«Не прощай меня. Никогда не прощай. Хочу быть уверен, что в тебе ещё осталась твоя ненависть».
Неважно, что именно испытывала Маша, если это было не равнодушие. Главное, что продолжала чувствовать что-либо ко мне. Не забывала. Не отпускала наше прошлое. Не разрывала «мы» на «ты и я».
А большего я и не заслуживал.
- Нет, Маша, я не уйду, нет! – ухмылялся я дико, наступал на неё, загонял в угол, одержимым зверем преследовал по всей маленькой квартирке, узким и вытянутым лабиринтом уходящей вглубь. Пока не схватил, не сковал надёжно запястья своими ладонями, не прижал дёргающееся и сопротивляющееся тело вплотную к себе, не вгрызся зубами в тонкую и такую горячую кожу на её шее.
Завалил её на кровать, - слишком скрипучую, неудобную, узкую для двоих, - и целовал, как ненормальный. Посасывал, кусал, облизывал губы, которыми она самоуверенно пыталась что-то говорить, шевелила невпопад, лишь ещё сильнее поддаваясь мне; перехватывал влажный, дерзкий язык, острым жалом вонзающийся в мой рот, оставляющий на коже жгучие, болезненные, отравленные следы. Покрывал её плечи и ключицы засосами, не в силах вовремя остановиться.
С собственническим, ненормальным, ревностным удовольствием думал об этой чёртовой скрипучей и совсем не подходящей для двоих кровати.
- Ты сама пришла ко мне тогда, помнишь? Той ночью, - шептал ей на ухо, будто не замечая, как острые ногти впиваются мне в шею и расцарапывают до красных, зудящих полос, до выступающих мелкими бусинами капель крови, размазывающихся под её дрожащими пальцами. Смеялся над тем, как повторяла она своё яростное, усталое, жалобное «уйди, уйди!». – Ты первая это начала, Ма-шень-ка. И не проси теперь, чтобы я нашёл силы это закончить.
Покрывало под нами покрылось мокрыми пятнами от набежавшей с моих волос и одежды воды. В Питере снова шёл дождь: колотил в высокое и узкое окно маленькой тёмной спальни, кидался камешками града, громко отскакивающими от металлического карниза, забивал тишину своей настойчивой мелодией, вторящей сбившемуся на двоих дыханию.
- Зачем это, Кирилл? Кому из нас теперь станет легче? – спрашивала она шелестящим, приглушённым голосом, перестав сопротивляться и просто сникнув, безвольно распластавшись по кровати с плотно закрытыми глазами.
А у меня не было ответа на этот вопрос. Ни на один из сотен вопросов, которые она могла бы задать.
Мои губы исследовали её лицо: лёгкими поцелуями от виска к подбородку, еле ощутимыми касаниями ко лбу, мягким трением по щекам. Пальцы – в волосы; животом вплотную к бёдрам, жар которых ощущался сквозь несколько слоёв одежды, иссушал влажную ткань моей рубашки.
- Не станет легче. Никогда, никак не станет. Что врозь, что встречами раз в год, - признавал очевидное, озвучивал правду, с которой думал, что давно смирился. А всё равно становилось больно. Истина выкручивала, выжимала досуха, до последней капли моей крови или её слёз. Доводила до того состояния, что только тронь – сломаемся, треснем пополам как тонкие и хрупкие стебли цветов, когда-то оставленных для неё в книгах.
- Я не хочу так. Но судьба раз за разом не оставляет мне право выбора.
- А ты бы выбрала меня, Маша? Хоть один раз? – спросил у неё, приподнявшись на локте и заглянув в лицо, нездорово бледное под скупым светом застеленных дождём фонарей.
Она зажмурила глаза и отвернулась. Ладонь, что лежала на моей шее, скользнула выше, глубже зарываясь в спутанные мокрые волосы. Грудь рывком, с низким всхлипом дёрнулась вверх и медленно осела обратно.
- Нет. Правильный ответ будет «нет».
- А честный?
- Ты и сам знаешь, - обронила она полушёпотом и приоткрыла глаза, чтобы встретиться со мной взглядом. Дождалась ответного кивка, усмехнулась криво и снова уставилась в окно, запятнанное крупными каплями воды.
Я знал. Знал её честный ответ так же точно, как свой собственный. Только всё равно чертовски хотел хоть раз услышать его вслух. Смотреть ей в глаза, держать за руку, баюкать в своих объятиях и наслаждаться тем, как с манящих губ будут срываться те слова, которыми мне много лет подряд приходилось убеждать себя двигаться дальше.