- Всегда идёт дождь, - её ладони внезапно обхватили моё лицо, и горячее дыхание вплотную коснулось губ, предвещая поцелуй. – Всю нашу жизнь идёт этот проклятый дождь, Кирилл.
Маша уже не плакала. Не тряслась в немой истерике, не хватала жадно воздух, задыхаясь от всего, что требовало быть произнесённым и при этом никак не могло стать сказанным вслух. Просто жалась ко мне и испуганно вздрагивала каждый раз, когда неистовый порыв бушующей за окном стихии издавал любой громкий, резкий звук; целовала меня с тем же голодом, с той же жизненной необходимостью, что я её прежде; гладила мои руки, водила пальцами по венам на предплечьях, надавливала ногтями на борозду шрама, всегда слегка ноющего на плохую погоду и горящего, жгущего, покалывающего при любой близости с ней.
Меня словно столкнули прямиком в кипящее, предупреждающе бурлящее жерло вулкана. И снова выбравшись из него живым, я не чувствовал никакой радости от своего чудесного спасения, напротив, отчаянно желая сгинуть там сразу и навсегда.
Всё как и прежде, Маша: или жить с тобой, или сдохнуть без тебя.
- Возьми это. На всякий случай, - она протянула мне несколько сложенных пополам листов, вытащенных из маленькой дырки в обивке дивана, по-видимому оставленной когда-то жившей в этой квартире кошкой.
Мне пора было уходить, но решимости никак не хватало: топтался в гостиной-столовой, возле того самого стола, отмеченного нами в прошлый раз, и всё выглядывал в окно, где появившаяся на стыке горизонта и серой массы неба лимонная полоса подгоняла меня прочь.
Если бы я только мог. Если бы имел хоть одну возможность спрятаться здесь от одиночества, перемалывающего меня в фарш каждый рассвет, ставший особенно ненавистным вдали от неё.
- Это же… - растерянно пробормотал я, оглядывая исписанные мелким почерком страницы. Фамилии людей, часть из которых была мне очень знакома, рядом с ними - суммы сделанных ими или, напротив, им переводов, и даже пометки с озвученными «особенными пожеланиями».
Намётки компромата на тех, кто сотрудничал с Валайтисом через тот благотворительный фонд, где она работала. А для некоторых из указанных в списке лиц и сам факт связи с семьей Валайтиса уже являлся компрометирующим, даже не вникая в те проблемы, которые они просили решить.
- Не могу научиться доверять людям. Особенно тем, от кого может напрямую зависит моя жизнь, - пояснила она хладнокровно и, не дожидаясь моей реакции, резко развернулась и ушла обратно в свою спальню.
А я пошёл за ней, на ходу пряча листы во внутренний карман пиджака и надеясь, что успею добежать от дома до такси прежде, чем они промокнут насквозь и чернила растекутся.
- Просто захлопни за собой дверь, - спустя несколько минут гнетущего молчания произнесла Маша, сидя на краю кровати и обнимая себя за плечи, пустым и безжизненным взглядом уперевшись в одну точку на полу. И мне хотелось сделать последний, отчаянный рывок ей навстречу, но какая-то незримая сила упрямо останавливала, не позволяла пройти вглубь комнаты, вынуждая раненным зверем метаться в дверном проёме и смотреть на неё с мольбой.
Я будто заранее знал, о чём она попросит. Слышал, чувствовал, выдирал это из себя одновременно с ней. Просил, молил, умирал от безысходности, потому что должен был подчиниться её воле так же, как прежде она подчинялась моей.
- Не приходи больше. Пожалуйста, не надо. Нет ничего хуже, чем изо дня в день жить ложной надеждой и вслушиваться в каждый шорох за дверью.
Ушёл молча, не сумев пообещать ей то, от чего впору было вскрывать на себе вены. Но сделал так, как она хотела: приехав по срочным делам через пару недель, в сентябре, так и не пришёл – всю ночь простоял на улице, напротив её окон, наивно пытаясь согреться сигаретами, злостью на неё и разочарованием в себе. Не удалось, и следующую неделю провёл в горячке полученной тогда пневмонии.
А зимний аукцион Валайтиса и вовсе пропустил, прислав сразу чек на хорошую сумму. Больше не верил в собственную стойкость и выдержку. Знал, что стоит оказаться в Петербурге, и сорвусь к ней вопреки всему. Только вот не мог предугадать, продолжала ли она ждать меня так же сильно, как я её - хотеть?
И до сих пор сомневаюсь. Мучаюсь. Гадаю.
- Молодой человек?! – женщина за кассой смотрит на меня с откровенным недовольством, кривя накрашенные яркой помадой губы. Заметив, что наконец смогла привлечь моё рассеянное внимание, ещё раз переспрашивает: - Заправка у вас на какой колонке?
Расплатившись, пытаюсь сесть в машину, но под ногами крутится, мешается юркий щенок – из числа дворняг, по расцветке напоминающих овчарку. Кто-то из персонала свистит, отвлекая его ненадолго, но и этих секунд мне хватает, чтобы быстро прыгнуть за руль и тронуться с места.
Только собака догоняет машину со звонким, ещё по-детски неуверенным и каким-то несерьёзным лаем, прыгает рядом, рискуя случайно попасть под колёса, и вынуждает меня двигаться очень медленно, бегать взглядом по окнам и зеркалам бокового вида, чтобы следить за стремительными перемещениями виляющего тёмного хвоста.
По тормозам даю так резко, что окажись скорость машины немного больше, и обязательно бы ударился носом о руль. Открываю дверь и смотрю на пса, присевшего напротив и свесившего голову на бок с самым невинным и непринуждённым видом, словно и не он причастен к моей вынужденной остановке.
- Добился своего? – спрашиваю у него насмешливо, пытаясь вспомнить, что из еды продавали в кафе на заправке. – Твоя взяла. Только сиди здесь спокойно и не кидайся больше под машины, отчаянный.
Возвращаюсь со стаканчиком кофе для себя и тремя сосисками из хот-догов для пса, отдавая которые продавец скорчила такую презрительную мину, будто я выпросил их бесплатно. Впрочем, обескураживающее человеческое хамство быстро забывается при виде этого мелкого чуда, на удивление так и оставшегося сидеть на том же самом месте, что и десятью минутами ранее.
Радостно елозит хвостом по слегка влажному после дождя асфальту, прочнее вбивая грязь в короткую шерсть, восхищённо поскуливает, то ли завидев еду в моих руках, то ли учуяв аппетитный запах, и нетерпеливо переминается с лапы на лапу. Висящие уши забавно дёргаются и покачиваются в такт его движениям, и, глядя на них, оказывается просто невозможно сдержать широкую улыбку.
- Впервые кто-то настолько рад меня видеть, - хмыкаю вполголоса, находя очень странным разговаривать с собакой. А с другой стороны, хотя бы сейчас мне не нужно подбирать слова и задумываться над правильными, удобными, нейтральными формулировками, чтобы не показать слишком много своих эмоций.
Первые две сосиски пёс проглатывает на лету, кажется, даже не думая их жевать. А вот третью долго смакует, растягивает удовольствие на максимум, при этом прижимается вплотную к моим ногам и неумело потирает об них шею и бок, оставляя на чёрных брюках грязные разводы.
- Ты, наверное, жутко блохастый, - легонько поглаживаю его по холке и чешу за висящим ухом, и на ладони сразу остаётся неприятный пыльный налёт. Местами его шерсть торчит торчком, и невозможно с первого взгляда определить, промокла ли от недавнего дождя или слиплась колючками от грязи. А пёс задирает голову вверх и смотрит на меня с укором в тёмных глазах, от которого в солнечном сплетении вдруг покалывает тонкой и острой иглой стыда.
Со стороны мы наверняка смотримся очень странно: остановившаяся на самом краю заправки иномарка и мужчина в ней, пытающийся вести до нелепого осмысленный разговор с бездомным щенком.
Можно было просто оставить ему еду и давно уехать, но эта ситуация внезапно становится моим временным спасением, убежищем от тяжёлых мыслей, поводом поставить на стоп поток своих воспоминаний и сбавить нарастающий до предела мандраж.
Я выехал из Москвы слишком рано. И там, в Питере, меня будет разрывать в клочья каждой секундой ожидания конца её рабочего дня.
- Не обижайся, дружище, - примирительно чешу псу за вторым ухом, отчего тот издаёт низкий рычащий звук удовольствия. – Я уверен, что впервые увидев меня, родной отец подумал точно так же.