А я оказался похож на него сильнее, чем самому бы хотелось. И в том, как умудрялся причинять боль и приносить страдания тем людям, кто был ко мне неравнодушен.
Небо затягивают тёмные, иссиня-чёрные кустистые тучи, вдалеке слышатся раскаты грома, и даже воздух становится тяжёлым, влажным от медленно надвигающейся грозы, следующей за мной по пятам ещё от столицы и подгоняющей своим низким, грохочущим «пора».
Возвращаюсь на заправку третий раз и сходу натыкаюсь на раздражающе-кислую мину всё той же женщины. Но желание ответить ей тем же хамством сбивает идущий по телевизору сюжет новостей, где во весь экран что-то увлечённо вещает непривычно серьёзный и сосредоточенный Данил Разумовский, подписанный уже как «и.о. начальника следственного комитета».
А значит, пока я находился в пути, последний из его бывших начальников был взят под стражу или отправлен в отставку из-за ненадлежащего исполнения своих должностных обязанностей. И ведь я сам до последнего сомневался в успешности плана Валайтиса, убеждавшего, что у нас получится официально поставить своих людей на самые высокие руководящие места.
Купленные напоследок сосиски пёс брать отказывается. Снова скулит и крутится под ногами, встаёт на задние лапы и скребёт по моим коленям, ощутимо царапая их когтями сквозь брючную ткань. Не сдаётся и в тот момент, когда я всё же занимаю водительское место: опирается о порог машины и не позволяет захлопнуть дверь.
- Нет, дружище, я предпочитаю обходиться без лишних привязанностей. И избегать отвественности за кого-либо, потому что жизнь показала, что справляюсь с этим откровенно хреново, - объясняю скорее самому себе, потому что пёс демонстративно чихает, - на самом деле чихает, заливая подставленную ему под морду ладонь слюнями, - на все мои разумные доводы и продолжает ломиться в машину. – И вообще, сейчас для этого совсем неподходящее время. Я и сам не знаю, как сложится моя жизнь уже завтра. Ну вот что я буду с тобой делать, если что-то вдруг пойдёт не так? Да и не хочу. Просто не хочу, не нужно мне это.
А у самого – дурацкая улыбка на губах. Потому что помню, как рассуждал точно так же двенадцать лет назад. Отнекивался от чувств, возникших внезапно, ворвавшихся в мою жизнь без спроса и укоренившихся в сердце особенно выносливым, но при этом таким прекрасным цветком. До последнего не хотел признавать, что уже не смогу просто отмахнуться, забыть, вырвать их из себя.
Когда смирился – было слишком поздно.
- Нам ехать ещё больше трёхста километров, - конечно же, это замечание тоже остаётся без внимания, не считая привычного жалобного поскуливания вперемешку с раздражённым рычанием, звучащим комично в исполнении мелкого щенка. – И погода там ужасная, - добавляю совсем неубедительно, тихо, на самом деле уже смирившись с тем, что именно собираюсь сделать.
Вздыхаю, возвращая настойчивому псу его же укоризненный взгляд, и выхожу из машины, чтобы открыть заднюю дверь.
- Только на сидение не залезать! – ответом мне становится какой-то сдавленный, урчаще-тявкающий звук, самоуверенно и ошибочно принятый за согласие.
Самому не верится в то, что творю. Но периодическое ёрзание позади себя, скрип и цокание когтей по резиновому коврику, громкое дыхание не позволяют забыть о принятом на эмоциях, импульсивном, столь несвойственном для меня решении.
- А знаешь, когда я уезжал из Москвы, то пообещал себе, что обязательно вернусь не один. Так что ты, в каком-то роде, мой вариант к отступлению, - признавать это вслух оказывается не так страшно, а в локоть мне упирается собачий нос, влажный и прохладный даже через рубашку. И хочется говорить, говорить, говорить, разгоняя пугающую тишину и вытаскивая наружу все живущие внутри страхи, непременно сводящиеся только к ней, лишь к ней одной.
В моей жизни она давно уже занимает пьедестал, недосягаемый для кого-либо другого. Да что там, недосягаем он и для меня: не от того ли больше десятка лет все мои мысли и поступки направлены на то, чтобы доказать ей, что я что-то значу? Продемонстрировать, что тот запутавшийся в себе, нерешительный, пугливый парень вырос, и вместо тайком оставленных цветов готов в открытую подарить ей весь мир.
Только думаю о том, как мы встретимся, и робею. Потеют ладони, учащается пульс. Тело плавится.
- Знаешь, мне бы твою настойчивость, - усмехаюсь и оборачиваюсь, чтобы взглянуть на пса, и застаю его уже разлёгшимся на животе по заднему сидению. Он широко зевает и смотрит на меня прямо, без тени сожаления: если бы мог, наверняка бы спросил «а ты чего ожидал?». А я, впрочем, именно этого и ожидал. – Или твою наглость, дружище.
Всё было: и настойчивость, и наглость, и силы терпеть сопротивление, пробивать его день за днём, отколупывать по кусочкам, чтобы добраться до неё настоящей, - той девочки, что однажды впустила меня в своё сердце и душу, и чьё доверие я не смог оправдать.
Я завоёвывал её, как самую ценную и желанную, самую богатую и плодоносную, самую недоступную и защищённую территорию. Брал силой, нахрапом; нападал исподтишка, ломал все укрепления, расшатывал высокие каменные стены, не выдерживающие резонанса нашей взаимной не-ненависти и рушившиеся одна за другой. Проникал внутрь хитростью, играл на эмоциях и амбициях, а потом отступал, чтобы с более выгодной позиции сделать победоносный рывок вперёд. Изводил, удивлял, пока не добился выброшенного вверх белого флага.
Смог. Захватил. А удержать – не вышло.
Не уверен, что у меня остались силы для новой войны. Все, что были, оказались брошены на выживание последние два года, на бесконечную череду метаний между тем, что требовали от меня другие люди, на попытки выстоять и остаться самим собой, когда как настоящим мне удавалось быть только в собственных воспоминаниях о нас. И долгими, холодными, одинокими ночами, засыпая с телефоном в руках, на экране которого пульсировала серебристая точка маячка.
Усталость. Вот, что осталось от меня прежнего, сгорающего от злобы, преисполненного ненавистью к семье отца, к сломавшей нам жизнь Ксюше, даже к самой Маше – за то, что не верила в меня, в нас, в свои чувства. Всё выгорело дотла и обратилось серым пеплом. Всё закончилось.
Мне хочется спокойствия. Хочется, - как бы смешно это не звучало от убийцы, - счастья. Хочется засыпать вечерами и просыпаться с утра без страха за жизнь любимой женщины.
Даже если больше не моей женщины.
Наверное, рано или поздно у всех наступает момент, когда пора закончить борьбу. С обстоятельствами, с чувствами, со своими слабостями, иногда – со всем миром. Время отступать, складывать оружие, срывать броню и учиться существовать в той реальности, где вокруг не сплошь враги. Время отпускать тех, кто хочет уйти, как бы отчаянно я в них не нуждался. Время смирения.
Время, время, время. Ожесточённо изводит меня неизвестностью, нежно успокаивает ложными надеждами. Давит на педаль газа до упора, нарушая все допустимые ограничения, подгоняет, подстрекает, торопит. Нашёптывает «к ней, к ней, к ней!», проглатывает один за другим десятки километров расстояния, а потом заставляет налететь на яму «не приходи больше» и наблюдает с насмешкой, как я пытаюсь вырулить и не разбиться насмерть.
Потраченные на заправке полчаса нагоняю слишком быстро, опрометчиво влетаю прямо под камеры и с нездоровым удовольствием думаю о том, что через несколько дней придёт ворох штрафов, напоминающих об этой поездке. Возможно, именно тогда, когда я готов буду руки на себя наложить, лишь бы забыть о ней навсегда.
И почему же так больно думать о том, что ты больше не ждёшь меня, Маша?
Пёс забрался под плед, в который я когда-то заворачивал её, и спит: лишь задние лапы и кончик тёмного хвоста выглядывают наружу. Ещё продолжаю обманывать себя, уверенно и бодро рассуждая о том, что по возвращению в Москву пристрою его кому-нибудь, обращусь к той же Саше, курирующей несколько приютов для животных. Мне ведь точно ни к чему лишние заботы, новый виток переживаний о ком-либо, очередная привязанность, настигнувшая меня без предупреждения и навязавшаяся без разрешения.