Но по кончикам вечно холодных пальцев струится лёгкое, чуть покалывающее тепло. Что бы не случилось через сто пятьдесят километров дороги, я уже буду не один.
Входящий от Глеба, в отличие от утреннего звонка, - подумать только, - бывшей жены, принимаю в первое же мгновение, и не нахожу в себе хоть толики терпения, чтобы первым делом выслушать его.
- Вы его нашли?
- Нашли, сегодня вечером ребята его возьмут, - по голосу Глеба сразу понятно, что доволен он собой просто безмерно, хотя ещё два дня назад рвал и метал, поставив на уши всю полицию Москвы и области и добившись того, что нашего юркого Ловкача стало разыскивать даже ФСБ. – Он успел умотать в Тобольск. По иронии судьбы, у Разумовского в тех краях есть хорошие друзья, они же его и сдали.
Ловкач – это человек, к которому раньше обращались за услугами очень щепетильного характера. Например, помочь спрятать труп или его следы, как было это сделано после убийства Ксюши; припугнуть несговорчивых партнёров по бизнесу или надавить на упрямого судью; срочно достать деньги, исполнив чужой заказ на уголовно наказуемые дела. Или экстренно оформить поддельные документы, чтобы сбежать из страны.
Главным условием его работы была полная конфиденциальность всех, кто просил у него помощи. И, само собой, он оставался абсолютно неприкосновенным, пока действовал при старой власти.
Но старой власти больше нет. Убиты, задержаны, осуждены, пустились в бега. А новые люди задают новые порядки.
- Выбивайте из него информацию любыми путями.
- Предлагаешь пытать его раскалённым паяльником? – хмыкает Глеб, но под прикрытием сарказма прячется довольно прямолинейный вопрос о том, как далеко мы готовы будем зайти на этот раз.
- Предлагаю узнать всё, что необходимо лично нам и отпустить его на все четыре стороны.
- Уверен? – скептически уточняет он после непродолжительного молчания, - скоро выстроится очередь из желающих до него добраться.
- Вот и не будем облегчать им задачу. Ты знаешь, какая у нас конечная цель, - что-то предательски дрожит внутри, и я спотыкаюсь о собственные слова, теряюсь, беру передышку, хотя давно уже должен был смириться и отпустить прошлое.
Но разве можно по-настоящему отпустить то, что ещё возможно исправить?
- Кир, - произносит Глеб тем самым приободряюще-покровительственным тоном, который растягивает жалкие четыре года разницы между нами примерно в полтора-два десятилетия, и неизменно вызывает у меня желание огрызнуться, совсем как бунтующему подростку. – Если они остались живы, то я их отыщу. Даже не сомневайся.
- Не сомневаюсь, - отзываюсь эхом, еле удерживаясь от ехидных замечаний, так и крутящихся на языке. Глупо это, на самом деле. Я могу сколько угодно делать вид, что плевать, отболело, прошло – как делал это шесть лет после первого расставания с Машей, доведя свои навыки притворства до мастерства, - но Глеб никогда мне не поверит. Он бы и сам никогда не оставил ту ситуацию, не разобравшись, хотя с Лирицким они были лишь смутно знакомы.
Илья позвонил мне в момент эвакуации, сказал, что Маша вышла на улицу, а они с его подружкой идут на парковку, чтобы скорее уехать оттуда. И я сам не знаю, чем именно руководствовался тогда: внезапно проснувшейся интуицией или мгновенно сработавшей на пределе выброса адреналина логикой, - но начал тут же кричать, чтобы он не садился в свою машину. А ответом была тишина, прервавшаяся женским голосом, сообщившим, что абонент находится вне зоны действия сети.
Парковку так разнесло взрывом, что найти там хоть какие-то следы случившегося оказалось нереально даже после того, как спасатели полностью разобрали завалы рухнувшей высотки. И записи камер внутреннего наблюдения прервались, когда противопожарная система обесточила здание, лишив нас возможности узнать, что именно происходило в те пятнадцать минут после звонка Ильи.
Только вот незадолго до взрыва одна из камер, установленных в переулке около здания, зафиксировала выезжающий с подземной парковки Мерседес – один из нескольких корпоративных автомобилей, выдаваемых сотрудникам компании Лирицкого во временное пользование по мере необходимости. Знакомые Глеба обнаружили машину следующим вечером, пустую и брошенную на краю Капотни, прямо у МКАД, без каких-либо следов и намёков на то, кто именно на ней уехал.
И это – единственная наша зацепка и шанс на то, что Илья сумел спастись, обратился за документами к Ловкачу и скрывается, исчерпав лимит доверия даже ко мне. Теперь, когда отец отправился на тот свет и все его друзья отстранены от власти, мы можем наконец бросить все усилия, чтобы выяснить правду.
Найти Лирицкого. Или признать его мёртвым.
- Ты уже в Питере? – спрашивает Глеб, выдерживая ещё одну, на этот раз почти драматичную паузу. Кажется, не я один сомневаюсь в положительном исходе этой поездки.
- В окрестностях. Подъезжаю. Завтра вернусь. – Чеканю слова, не желая вдаваться в лишние подробности или объяснения. Да и обсуждать сейчас ничего не хочу, снова поддаваясь приступу какой-то неконтролируемой, резкой паники, мгновенно выкачивающей из салона машины весь кислород.
Очень кстати на заднем сидении пыхтит и ворочается проснувшийся от нашего разговора щенок. Выбрался из-под пледа и старательно дёргает висящими ушами, вслушиваясь в громкие голоса, и смотрит по сторонам заинтересованно, с любопытством.
- Так скоро? Ты уверен?
- Уверен, - бросаю раздражённо, потому что уверенности в чём-либо во мне ноль целых, одна десятая процента, и та приходится на несущественную чушь. – Я наберу тебе, как буду выезжать обратно. Сейчас есть дела.
Измайлов хмыкает и отключается, а я торможу около небольшого пролеска и выпускаю пса побегать. Сам же обтираю спиной откровенно грязный бок машины и закуриваю – впервые за этот длинный, смурной, неправильный и странный день. Впускаю в себя никотиновую горечь и позволяю ей щедро растекаться по рту, сползать вниз по глотке и заполнять лёгкие, в которых и прежде стояло плотной смолой непонятное тепло.
То ли тлеют угли ложных надежд, готовые воспламениться от дуновения холодного северного ветра – Питерской дрянной погоды или равнодушия во взгляде льдисто-голубых глаз, - и спалить меня за мгновение. То ли греет уставшую от одиночества душу скорая встреча с той, кого и просто видеть напротив – уже счастье.
Обещаю себе, что эта передышка на сегодня последняя. И хотя бы это обещание выполняю, и быстро проезжаю оставшееся расстояние, отвлекаясь на снова нормально работающее радио и какие-то бессмысленные замечания своенравному щенку, игнорирующему все мои просьбы с тем же поразительным упрямством, что и Маша парой лет раньше.
Серебристая точка маячка светится прямо поверх здания, которое занимает благотворительный фонд Валайтиса. Паркуюсь в нескольких метрах от центрального входа, стараясь не думать о том, что до конца её рабочего дня ещё больше трёх часов: кажется, готов каменным изваянием сидеть на месте и отсчитывать секунды, приближающие меня к ней.
Будто стремительно лечу к палящему солнцу, настолько прекрасному и при этом смертоносному. Всё внутри трескается. Дрожит. Осыпается от манящего жара.
Упираюсь лбом в руль и считаю до десяти, напоминая себе, что готовился к этому моменту слишком долго.
Раз. Планировал поездку за ней последние три месяца из тех девяти, что прошли с нашей последней сумасшедшей встречи и болезненного расставания.
Два. Оттягивал целых десять дней, мучаясь от чужого крика, позволяя сомнениям и страхам жрать своё тело заживо, когда как в ней видел спасение от всех своих кошмаров наяву.
Три. Долго спорил сам с собой, ломал свой эгоизм и садил под замок сладко-дурманящие мысли о том, что она моя, только моя, и ничья больше.
Четыре. Твердил, что смогу принять любой её ответ, смириться с любым решением, дать ей то право выбора, которого никогда прежде не доставалось.
А на пять меня заставляет вздрогнуть и поднять голову вдруг тявкнувший пёс. И тяжёлая, вычурная дверь из тёмного дерева распахивается прямо на моих глазах, выпуская из здания фонда взбудораженную и запыхавшуюся Машу, изменившую своей привычной степенности и размеренности.