– Так говорили и о кирасирах.
– Кирасиры – варвары, верящие во всякую богомерзкую чушь, – степенно произнёс прелат, как на очередной проповеди, которые всегда производили на Иммеле жутковатое впечатление словесной порки. – Ересь, недопустимую для просвещённых людей, дикарство, примитивные верования в несуществующих божков, а руками Огненосцев вершит правосудие сам Бог!
– Он вам сам об этом сказал? Как сказал и пустить карету прямо по костям?
Теабран побелел от раздражения.
– Иммеле, ты сегодня принимала свою успокоительную настойку?
– Нет.
– Я так и думал. Мне стыдно за тебя перед отцом Симоне.
– А мне за тебя перед сыном. Поэтому мы квиты.
– Ты ведёшь себя просто отвратительно.
– А как я, по-твоему, должна себя вести? – нахмурилась Иммеле.
– Как леди Блэйк, которой выпала честь стать королевой Ангенора, а не как базарная баба.
Иммеле с достоинством выдержала оскорбление.
– Так вот как ты обо мне думаешь? Что я базарная… баба? Ты не забылся, дорогой? Ведь это моя семья приютила твою, когда та нуждалась в помощи и была гонима кирасирами от Эмронских холмов аж до залива. Ни графы, ни даже мелкие лорды, соседи твоего деда, вам помогли, и не кардинал, а семья, как ты выразился, базарной бабы была единственной, кто протянул вам руку помощи.
Теабран почувствовал укол совести, но извиняться не стал.
– Прошу прощения, ваше величество, – почти пропел увидевший замечательную возможность получить благосклонность новоиспечённой королевы служитель церкви, перестав созерцать на своём холёном пальце новенький прелатский перстень, который он, как и его южный коллега, носил вместо золотой подвески. – Но я считаю, что королева имеет право немного погрустить и быть не в настроении. Видите ли, я тоже отчасти согласен, что мы немного поспешили, пустив нашу карету прямо сейчас, и, бог свидетель, я уговаривал вашу бабушку, леди Улиссу, немного подождать, но вы же знаете её. Ничто не способно остановить эту восхитительную женщину в её намерениях, – он осенил себя перстом в знаке четырёх лепестков чистотела. – И потому я искренне прошу прощения у покойных и молюсь, чтобы Единый Бог даровал усопшим душу и пустил под своё крыло, как мучеников, несмотря на их дикие верования.
Иммеле осталась к его словам равнодушна, и раболепные надежды опытного льстеца втянуть в свои сети королеву лопнули, как мыльный пузырь.
Отец Симоне оскалил крысиные зубки, затаив ядовитую обиду.
– Как хорошо, ваше величество, – заметил священник, расплывшись в елейной улыбке, обращённой к более благосклонному к своей персоне Теабрану, – что ваша матушка вместе с леди Улиссой, сэром Ричардом и сэром Виллемом уже в Туренсворде и к нашему приезду всё будет готово. Сэр Ричард говорил, что распорядится предоставить своей дражайшей сестре и матери лучшие покои – разумеется, лучшие после покоев короля, а ваших детей разместит в покоях принцесс. Конечно, в них полно дамских безделушек, но слуги всё приберут. Опять же едва ли кто-то поспешит примерить платья принцессы Вечеры, но ткани, из которых они пошиты, прекрасно подойдут для иного декора.
– Девочка мертва всего несколько часов! – вспыхнула Иммеле. Бледная, с синими жилками рука сжала платок. – А вы уже распоряжаетесь её вещами, как мародёры!
– Что такое «маратёры»? – отвлёкся от покалеченного солдатика Дункан и прислонился щёчкой к маминой руке.
– Иммеле! – прикрикнул на жену Теабран, вовсе растеряв самообладание от такой вопиющей, по его мнению, наглости.
– Её простыни ещё не остыли, а вы уже думаете, куда деть её вещи, будто это какое-то барахло! Что ещё ты сделаешь? Драгоценности её отдашь матери? Отдашь её платья на тряпки?
– Если я так захочу, – с холодной злобой ответил Теабран. – Я – король.
– Я – кор-р-роль, – повторил за отцом Дункан, опрокидывая солдатика.
– Пока ещё нет, – спокойно ответила Иммеле. – Или коронация уже состоялась?
Теабран помрачнел.
Карета снова сильно накренилась, раздался жуткий треск. Теабран выглянул в окно сквозь узкую щель между плотными занавесками. Из-под колеса выскочил осколок отломленного бычьего рога. Серая, искромсанная мечами туша осталась недвижима. Рядом с пробитой головой животного валялся заляпанный засохшими на жаре кровавыми разводами кирасирский ксифос. Губы мужчины брезгливо скривились, и он зашторил окно, в отличие от отца Буккапекки, который в ответ на ужасный крен улиткой выпучил глаз в щель между стенкой кареты и занавеской.
– Сколько же добра пропадает, – вздохнул священник. – И эти дикари ещё украшали латы своих животных золотыми бляшками с альмандинами. Вон и шлемы позолоченные. Надо бы дать распоряжение счистить всё золото и переплавить на монеты.