Как раз в это время мне совершенно случайно — кажется, из библиотеки Дома детской книги — попала в руки сказочная повесть с простодушным названием «Волшебный пудинг» австралийского писателя Нормана Линдси (чуть не сказал «дай ему Бог здоровья», но эти благие пожелания автору давным-давно не нужны). Книга была на английском, знающие люди заверили, что у нас она не переводилась, и мне страшно захотелось перевести — сделать что-то похожее на то, что умел так здорово делать в те годы Борис Заходер: переводо-пересказ (или пересказо-перевод), куда ты можешь накапать, даже влить, свою дозу придумки, а также сарказма, иронии, юмора (если, конечно, они там вообще нужны, а в этой повести они были нужны). И я стал переводить-пересказывать. А еще в этот почти «болдинский» год меня повело на собственные творения, и начался затянувшийся лет на тридцать период моей прозы для детей — от крошечного рассказа под названием «Шехерезада», сюжет которого поведала мне Римма, до крупных рассказов и повестей. Так что если то, второе, существо я могу назвать своим крестным отцом, то крестной матерью несомненно была именно она. (А Шехерезада в моем рассказе отнюдь не арабская красотка, которую привели на поругание и казнь к жестокому Шахрияру, а курица. И если она и не принесла мне золотые яйца, то, все-таки, подарила немало приятных минут общения с еще не испорченными окончательно читателями и слушателями…)
Продолжу о нем, чье имя, а также обстоятельства нашего знакомства открою через пару десятков строк. Как быстро начали мы понимать друг друга — даже не с полуслова, а вообще без всяких слов! И какое у него было превосходное чувство юмора!.. А наши совместные застолья! О!.. И как терпеливо и миролюбиво относился он к моим вспышкам раздражения — чаще всего они были связаны с дорожными коллизиями (мы с ним много путешествовали) или с его необязательностью в смысле прихода в условленное время для совместной работы (и такого же кайфа)… Что? Ссоры? Была всего одна и потому запомнилась: в Тбилиси, после утомительной пешей прогулки, мы яростно заспорили, на чем доехать до гостиницы — на троллейбусе, автобусе или такси. Ни до чего не договорились и потом около часа устало шагали пешком и обиженно молчали.
И еще одна ссора… если можно ее так называть… Уже гораздо серьезней — не ссора, а вынужденный разрыв, чуть не обернувшийся для меня подлинной трагедией, но благополучно разрешившийся, хотя далеко не сразу, и оставивший ощутимый след: презрительную жалость к самому себе и болезненное недоумение по отношению к другу, сознательно приговорившему меня к чрезмерному наказанию. (За которое через несколько лет иные его «исполнители» просили у меня прощения. Впрочем, довольно небрежно…)
А теперь — кто же он и как мы с ним познакомились?
Совершенно случайно. И способствовал этому один из редакторов Гослитиздата, Володя Бурич.
Когда в конце этого насыщенного знакомствами года я с подчеркнутой безнадежностью в голосе в очередной раз спросил у него, не предвидится ли какая-никакая работенка, он вдруг сказал:
— А знаешь, есть… Если возьмешься. Пьеса в стихах узбекского поэта, Хамида Алимджана. Довольно большая и утомительная. Из семейной жизни. «Преступление» называется. Между прочим, о снохаче.
— Возьмусь! — бодро заверил я, выделив из его ответа лишь слово «большая». — Пьесы в стихах я когда-то щелкал, как семечки. В детстве. Помню, в шестом классе. Из испанской жизни. Посвятил Ленке… Как же ее фамилия?
Флегматичного Володю мои воспоминания не заинтересовали, и он продолжил деловитым бесстрастным тоном:
— Только один переводчик у этой пьесы уже есть, я ему обещал, но он медленно работает. Разделите пополам, будет для всех лучше. Согласен?
Я был порядком разочарован, однако не хотел казаться, даже перед самим собой, старухой из «Сказки о рыбаке и рыбке» и потому кивнул. Да и как тут спорить? Кто я такой? Спасибо и за это. Володя дал мне русский подстрочник пьесы, сообщил телефон переводчика, назвал его фамилию — я никогда не слышал о таком: наверное, какой-нибудь старичок с замедленной работой рук и мозговых извилин, а Володя просто решил заняться благотворительностью, хотя и не похож на особого филантропа… Ну, что ж, на безрыбье — а я пребывал именно на нем — и это не плохо.