Так, от него я услышал, к примеру, некоторые подробности о двух таких разных (во всем!) людях, что и ставить их фамилии рядом неловко. Говорю о Павленко и Мандельштаме. Роман первого — «Счастье» — я пробовал тогда прочитать и не смог, о втором писателе, к своему стыду, слыхал лишь краем уха и книг его не видел. Впрочем, они были давно запрещены. Но Глеб просветил меня, что Мандельштам, оказывается, был акмеистом (кто они такие, вы, часом, не помните?); что еще в 30-е годы написал и сподобился продекламировать где-то в знакомой компании стихи, мягко говоря, не слишком одобряющие Сталина, после чего был выслан, а потом арестован и отправлен в концлагерь, где пропал навсегда. Павленко, наоборот, был обласкан, привечен, вхож к Сталину и к недавно расстрелянному Берии, и даже, говорят, сиживал из любопытства в кабинете у последнего, когда тот вел допросы. Если же приводили знакомых писателей — например, Бабеля, — Павленко прятался в шкафу, чтоб не увидели. А может, просто, так было интересней. Особенно если еще принять как следует перед этим с хозяином кабинета.
Не мог я тогда прочитать до конца… что до конца — до середины! — не только романы четырежды лауреата сталинской премии Павленко, но и трижды лауреата Бабаевского («Кавалер Золотой Звезды»), а также единожды лауреатов Бубеннова, Семушкина, Ажаева. Впрочем, это, как говорится, факт моей биографии, которым я нисколько не горжусь, просто сообщаю. И не брошу песчинки в тех, кто зачитывался «Кавалером…», «Белой березой», «Алитетом», который «уходил в горы», и романом «Далеко от Москвы». (Сам Ажаев тоже был далеко от Москвы, когда сидел в лагере, но, слава богу, благополучно вернулся живым.)
(Забавные и не слишком ласковые эпиграммы братьев-писателей друг на друга сообщал мне тогда Глеб. К примеру:
Эволюция Бубеннова
И — на Бабаевского:
И еще немного о литературе того времени.
Признаюсь, не сумел я дочитать и роман Ильи Эренбурга «Буря», вышедший тогда же, хотя прежние его вещи — «Трест Д.Е.», «Хулио Хуренито», «Тринадцать трубок», даже «День второй» читал с интересом.
Насчет «Бури» Глеб опять же рассказал занятную историю.
Якобы вскоре после выхода книги прошел слух, что сам Сталин определил ее как «бурю в стакане воды». Так это было или нет, но ретивые начальники из редакции газеты «Правда» решили полезть «поперек батьки в пекло» и наметили обсуждение (точнее, «осуждение») книги на очередном своем публичном сборище под лозунгом «Разоблачение низкопоклонства перед гнилой культурой Запада». Натасканные ораторы долго и усердно смешивали с грязью автора и его роман, и, казалось, вот-вот в зале появятся бравые носители «щита и меча» и уведут разоблаченного врага.
Однако Эренбург на редкость спокойно, даже, можно сказать, равнодушно выслушивал обвинения, что окончательно взорвало присутствующих, и они потребовали его к ответу. В конце концов он не слишком охотно вышел и, лениво оглядев разгоряченный зал, заговорил в таком духе:
— Я бы с удовольствием воздал всем выступавшим по заслугам, но у меня нет с собой столько сребреников. (Возмущенный ропот, крики: «Он оскорбляет нас!») Впрочем, — продолжал Эренбург, — я благодарен за усиленное внимание к моему роману, вредоносность которого вы, с присущей вам зоркостью, сумели разглядеть и раскрыть раньше всех. Однако не могу не поставить вас в известность, что я получил и продолжаю получать множество писем от читателей, мнение которых в корне противоречит тем, что я услышал здесь, с этой трибуны. (Возгласы: «Отговорки! Он ничего не хочет понять! Враждебная вылазка!») — Эренбург спокойно выждал и заговорил снова: — Позволю себе, в подтверждение своих слов, прочесть всего лишь один отзыв, короткую телеграмму от читателя… Где же она? — Он похлопал себя по карманам. — А, вот… Прошу послушать. «С интересом прочитал вашу „Бурю“. Точка. Поздравляю успехом. Точка. Сталин».
В наступившей мертвой тишине Эренбург поднял повыше хрустящий белый бланк правительственной телеграммы в ярко-красном обрамлении и медленно сошел с трибуны. Никто в зале не шелохнулся… Через год он получил сталинскую премию. Вторично. Первую — за военные статьи.