Мне еще в восьмом классе понравился этот ученик: молчаливый, скромный, неплохо отвечал на моих уроках. А в конце января этого года я обратил внимание на то, что он перестал вдруг ходить в школу, и вскоре мы с ужасом узнали о том, что произошло…
Два судебных заседания, на которых я присутствовал морозными зимними днями в унылом холодном здании городского суда на Каланчовке, не сообщили мне почти ничего нового. Все было так, как я до этого узнал от Марьи Федоровны и как сумел рассказать самому себе в своей защитной речи. А выступления настоящего адвоката я так и не услышал — не был в тот день в суде. Зато слышал, как говорила мать убитого, Колина бабушка, — и все в защиту внука. Но удивительней всего, что человек, одно лишь название должности которого — «прокурор» — вызывает стойкую неприязнь и трепет, выступил, по сути, в роли адвоката. Помню, как, подтверждая версию о случайном, непреднамеренном выстреле, он указал на то, что в пистолет, который схватил Коля, не был вложен магазин, и только в стволе случайно оказался патрон, что, помимо всего прочего, свидетельствует о преступной неосторожности владельца. Не говоря уж о том, что оружие он обязан был хранить за семью замками…
А перед судейским столом, за которым разместились три женщины в теплых кофтах, стоял все эти дни тот самый сдержанный, уравновешенный мальчик с приятным лицом, кто почти уже три года регулярно поднимался у меня в классе из-за парты, когда я задавал ему очередной вопрос о каком-нибудь Passive Voice (что означает «страдательный залог») или о многочисленных функциях глагола «would». Только сейчас он выглядел еще более худым, чем обычно, наголо острижен, с запавшими глазами, и его бессменно охранял неказистый солдатик с допотопной, словно из музея, винтовкой. По ходу дела судья не один раз объявляла, в чем Коля обвиняется, и слова «убийство отца» падали, словно холодные камни, в притихший зал, уставленный рядами узких скамеек и напоминавший помещение захудалого сельского клуба.
Судебный процесс длился недолго, и не более чем через полторы недели решение было объявлено: Николая Журавлева приговорить к шести годам тюремного заключения (условно).
А в начале четвертой четверти я снова почти каждый день видел на одной из средних парт скромного юношу с правильными чертами лица и уже заметно отросшими светлыми волосами. И ребята — какие молодцы! — держали себя с ним совершенно естественно, не проявляя ни чрезмерной жалости, ни жестокого любопытства. Я старался следовать их примеру.
Еще через три с лишним месяца состоялся выпуск из школы моих десятиклассников.
Под этими пафосными, но, смею думать, искренними строками, которые я привел не полностью, стояла подпись: «Многоуважаемому учителю Ю.С. Хазанову от его признательных учеников. 10-й „А“ класс».
Автором послания был, несомненно, Толя Баринов — он вообще писал стихи, даже получше этих, и уж значительно лучше тех, которые его «многоуважаемый учитель» изредка публиковал тогда в газетах. («Вперед, вперед, вперед, вперед, над нами синий небосвод!..» Стыдоба какая!)
С тех давних пор в правом углу моего письменного стола бессменно стоит нечто вроде небольшого бювара с серебряной пластиной на крышке и с посвящением от всех десятых классов. И когда смотрю на него, то почти каждый раз испытываю ностальгию в ее чистом виде. Сиречь тоску по безвозвратно ушедшему.
2
Год наступивший был для меня во многом знаменательным: я обрел почти сразу трех новых друзей — двое из которых были людьми, а третий — собака; а также оставил школу, подав лаконичное, в несколько строк, заявление об уходе. Сам процесс моего решения был куда менее лаконичным: довольно долго я шел к этому финалу, и этапами на пути были нередкие стычки с директрисой по проблемам, о которых я уже не раз упоминал (включая злополучные вельветовые брюки, подвергнутые ее решительному моральному осуждению как объект западного влияния), а также мое достаточно резкое выступление на одном из педагогических советов, когда я не согласился с ее (точнее, с официальными) взглядами на принципы воспитания и образования. (По поводу все того же внешнего вида учеников и порядка выставления оценок. Злосчастный «процент успеваемости»!) «Наполеоновну» так взбудоражили мои возражения, что у нее, как мне потом говорили, повысилось давление, даже пришлось вызывать врача. А я, конечно, пожалел о своем бесполезном бунтарстве, так как поумнел уже настолько, что стал понимать: ничто и никогда изменить оно не сможет…