В свободное время отец старался не забывать о «мышечной радости»: летом, по-прежнему, играл в волейбол-итальянку, зимой — катался со мной на лыжах. Играл в бильярд. Все это на даче, в Серебряный бор ездить перестали. Пристрастился еще отец к вождению автомобиля, так что иногда отпускал шофера, самолично проделывая маршрут «служба — дом» и обратно. Случались забавные недоразумения, когда при встрече за начальство принимали не отца, находившегося за рулем, но шофера, сидевшего рядом.
Уделялось время также интеллектуальному отдыху — чтению, театрам. Сенсацией тех лет была «Анна Каренина» во МХАТе. Отец не только сам пошел с Леной, но достал билеты и матери. Помню его суждение о спектакле:
— Выделяются своей игрой Хмелев и Тарасова. И где-то далеко от них отстоит Прудкин… (Бесспорно, роль Вронского не отвечала характеру таланта этого артиста.)
Посмотрев во МХАТе же инсценировку «Пиквикского клуба», отец, будучи сам высоким и длинноногим, небезуспешно подражал походке Массальского в роли Джингля.
Не видно было, чтобы специфика работы или занимаемое положение отразились на личности отца. Людей он уважал, как прежде. Однажды мы, едучи на машине, задержались у ведомственной поликлиники, куда отец с Леной пошли за какой-то справкой. Вернулись они возмущенные — старуха в регистратуре наговорила им грубостей.
Однако отец быстро отошел и стал размышлять вслух, что когда, подобно этой старухе, десятки лет сидишь на таком беспокойном месте, то превращаешься в комок нервов. В другой раз отец рассказывал о письме к нему доктора Никулина, одного из виднейших педиатров, который состоял в штате поликлиники НКВД. Письмо было ответом на жалобу сотрудника, чей сын, находившийся под наблюдением Никулина, умер. С видимым уважением к чувствам врача отец по памяти цитировал его слова: «Если отец умершего ребенка жалуется, его можно понять, но это не значит, что он прав».
Недавно ставшая доступной российскому читателю книга эмигранта-«невозвращенца» А. Бармина позволила мне несколько расширить свое представление о Жуковском-старшем, так сказать, взглянуть на него со стороны Ильинки, где помещалась КПК1 (с. 282).
В середине тридцатых годов, когда Бармин возглавлял трест «Автомотоэкспорт», по чьей-то халатности в аппарате Розенгольца до него (Бармина) не довели решение Политбюро об увеличении экспорта грузовиков в Персию. Последовал вызов в КПК. «Один из заместителей (?) Ежова, Жуковский, сурово отчитывал меня.
— Моей вины здесь нет, — пытался защищаться я. — Мне не сообщили об этом решении…
— Незнание закона не оправдывает его нарушение…
— Все равно это решение не могло быть выполнено потому, что Советско-Персидский банк не дает нам больше кредитов.
Этот ответ вызвал ярость Жуковского. Он не привык, чтобы с ним спорили. Позже я узнал, что от тех, кого он вызывал для допроса, ожидалось, что они сразу будут признавать себя виновными. «Не может быть выполнено!» — эту фразу просто нельзя было использовать применительно к решениям Политбюро».
Вдумчивая оценка ситуации, описанной Барминым, приводит к мысли, что оправдывать Жуковского не требуется. Он правильно, то есть в соответствии с «предлагаемыми обстоятельствами», вел свою роль. Поменяй — с помощью волшебной палочки — двух собеседников местами, и Бармину пришлось бы действовать в принципе точно так же, как за минуту до этого поступал его антагонист. Иначе — «развал работы» и позорное изгнание со своего поста, а этого нормальные люди стараются обычно избежать. Другими словами, существовала Система с ее писаными и, главное, неписаными законами, которые (особенно вторые) следовало выполнять неукоснительно. Так, например, уже лет двадцать спустя требовалось единодушно поносить «Доктора Живаго», хотя читать его не давали.
В случае с Барминым дальнейшее обсуждение велось под руководством Шкирятова и все доводы «обвиняемого» были выслушаны. Объявляется перерыв. Заместитель Розенгольца Логановский попытался вразумить коллегу: