И тут Иван Петрович, не жалея красок, нарисовал ему страшную картину: из-за его румынских похождений вся Румыния, а также половина Венгрии, Албании и других пограничных стран покрылась сетью омерзительной заразы, и эта зараза начинает расползаться по всей Европе и превращается в стихийное бедствие, подобное испепеляющей засухе, землетрясению или нашествию татар. Дело дошло до того, что их правительство вот-вот подаст ноту, а наше вынуждено идти на какие-то необыкновенные политические и экономические уступки - то ли выпускать Румынию из Варшавского договора, то ли возвращать ей Бессарабию. Но это еще полбеды - Румыния хоть плохонький, но союзник, с ней мы договоримся, но Бразилия! Капиталисты! Как быть с ними?! "Ведь ты уже спал с ней, мы это знаем!" - почти прорычал Иван Петрович, хищно вглядываясь в глаза И.О. И бледный И.О., держась из последних сил, отказывался, отрицал, отпирался... "Ах, Мишаня, Мишаня! Что же ты со мной делаешь?" - стонал про себя И.О. и наконец не выдержал и выпалил, получая необыкновенное удовольствие: "Это же все вам Андреев донес, мы всегда знали, что он стукач!" - "Я не советую вам гадать, от кого мы все про вас знаем, - ехидно и многозначительно процедил сквозь зубы полковник, - вы можете жестоко ошибиться, ведь "контора" у вас большая..." И тут Иван Петрович стал напоминать ему всякие давно забытые случаи с мельчайшими, поразительно точными деталями - все приемы, устроенные "конторой" иностранцам и иностранкам задолго до того, как они познакомились с Андреевым, фразы из некоторых разговоров, кое-какие истории, рассказанные в "конторе", и т. д. и т. п., - словом, это означало, что в "конторе" всегда был осведомитель. И.О. даже побледнел от этой убийственной новости - кто же? Кто? Едва слушая Ивана Петровича, он с ужасом перебирал каждого из их дружной и верной до гроба "конторы" - Чеснока, Зачетова, Алексея Ивановича, Сему Носа, Гольстмана, Мишаню... Безумие! Разве кто-нибудь из них мог оказаться доносчиком? Разве можно, например, представить себе Сему Носа или Крепыша, да любого из них в этом или подобном кабинете, строчащим отчет о вчерашней пьянке? Нет, это невероятно. И все же, откуда полковник мог знать все эти мелочи - ведь, как правило, в "щекотливые" моменты никого чужих не было, только самые-самые близкие: Мишаня, Гольстман, Крепыш... И тут червь сомнения прокрался в воспаленный мозг И.О., а воображение опять понесло его бог знает куда: а почему бы не предположить, что стукачом мог оказаться любой из них? Взять, к примеру, Мишаню - циник, шизофреник, авантюрист, - он мог отнестись к этому как к новой игре... Вдруг эта игра пришлась ему по вкусу, и он потихоньку втянулся в нее? Или тот же Крепыш с Гольстманом? Запугали, задарили, приперли к стенке, наобещали с три короба... А вдруг он сам, И.О., не ведая того, подобно лунатику или сумасшедшему, сам у них служит?! Встает ночью, идет в полном бреду на Лубянку, докладывает с закрытыми глазами, а потом тихонько возвращается домой и ложится спать?
"Вот тебе листок бумаги, и пока мы будем ждать результата, напиши список всех своих любовниц..." - "Да я же говорю..." - "Хватит морочить мне голову баснями!" - прикрикнул Иван Петрович, а И.О. втянул голову в плечи и зажмурился, ожидая от полковника затрещину. "Нет, нет, не знаю, точно помню, что не было", - продолжал он тупо твердить про себя, и страстно молил Бога, чтобы хватило сил продержаться до встречи с Мишаней.
Иван Петрович вышел, а в голову И.О. полезла всякая чепуха - десятки рассказов о пытках на Лубянке; Боже, не допусти, чтобы и с ним случилось нечто подобное!
И.О. сидел на диване, расхаживал по кабинету, разглядывал кирпичную стену дома напротив, пробовал открыть ящики письменного стола, читал газету и снова устраивался в кресле, пытаясь заснуть, - словом, два часа тянулись долго и скучно.
"Ну вот, - сурово сказал Иван Петрович, войдя наконец в кабинет и протягивая И.О. бумажку. - Теперь запираться бессмысленно. Вот твой анализ".
И.О. привычно побледнел и дрожащими руками взял листок. Последние два месяца казались ему вечностью непрекращающихся страданий и пыток - неужели они закончились? С каким ужасом почти каждую ночь, каждый день он представлял себе именно этот момент, когда он будет держать в руках маленькую справочку с четко начертанным приговором, сколько было взрывов отчаяния и надежд! И вот - все позади, вот она, определенность! И.О., так и не вспомнив Мишаниных наставлений, развернул серенькую бумажку и прочел под своей фамилией три безжалостных слова:
Положительно...
Положительно...
Положительно.
"Классика! - смачно воскликнул полковник. - Три креста! Теперь ты понимаешь, что натворил?! Понимаешь, что это международный скандал? Вот чем закончилась твоя культурная миссия!"
Прозрачный, ярко разрисованный громадный шар с коротким, ошеломляющим щелчком-выстрелом лопнул, превратился в жалкую тряпочку-бумажку с каббалистическими знаками и иероглифами - приговор, начертанный по повелению свыше и добросовестно переведенный услужливым переводчиком. И.О. обмяк, забыл все: Сузи, "папашу", друзей, точно всех их и не существовало, а был лишь он один - разлагающийся и умирающий. Знаменитые личности, закончившие свое отмеченное Богом существование в агониях, гниении заживо, с полной или частичной потерей рассудка и способности двигаться (сколько их было, талантливых, честолюбивых, всесильных гениев!), - мрачной вереницей проплывали перед внутренним взором И.О. "Неплохо было бы устроить в каком-нибудь диспансере, под видом профилактики, подобную выставку или даже Доску почета - с портретами и биографиями", - подумал И.О. и вспомнил мальчика, который подмигивал ему на Мархлевского, - и вдруг почувствовал себя ничтожным лилипутиком и сам к себе проникся брезгливым отвращением.
"Ну, вот и хорошо, - миролюбиво сказал полковник, словно именно такого результата и добивался. - А теперь к делу. Ты понимаешь, что после всего этого Москвы тебе не видать как своих ушей?" - "Почему?" - в ужасе промямлил И.О. "И ты еще спрашиваешь?" - возмутился Иван Петрович и не без удовольствия объяснил, что в подобных ситуациях существует установка: наказать и в наказании отчитаться. А это означает немедленную высылку за пределы Москвы, фельетон в центральной газете, чтобы другим неповадно было, и, естественно, никакой работы по специальности. Наша мораль, печать, идеология и пропаганда не терпят такого вопиющего разврата!
И.О. сидел, уставившись в пол, и удивлялся тому, что он еще жив.
"Но ты знаешь, И.О., - по-дружески продолжал Иван Петрович, - тут у нас неожиданно появилось одно соображение..." Он помолчал и вдруг как-то симпатично улыбнулся - видно, у себя в отделе он считался большим мастером по части доверительных разговоров: "Я знаю, ты нас считаешь злодеями. Но мы не только наказываем, у нас есть еще одна не менее важная задача - помогать тем, кто заблуждается, кого еще можно спасти. Так вот, мы решили тебе помочь, если, конечно, ты искренне раскаиваешься в своем прошлом, готов начать новую, здоровую жизнь, ну и поможешь нам в очень важном деле". "Вербуют!" - с ужасом, так что волосы встали на затылке, заорал про себя И.О. "Я буду с тобой откровенен, И.О., или-или, третьего пути нет, так что подумай хорошенько. Либо ты теряешь все, два года находишься под строгим наблюдением, или ты честно, слышишь, честно помогаешь нам, и тогда твоя жизнь полностью устроена. Мы очень быстро, новейшими препаратами тебя вылечиваем, ты женишься на своей красотке и уматываешь в свою Бразилию - я надеюсь, ты не успел ее заразить? А?!"
И.О. вспыхнул, побелел, а полковник расхохотался: "Ничего, ничего, мы и тут что-нибудь придумаем! Но повторяю... - вот она - сталь в голосе, вот он - звук "Железного Феликса", как же у них все это налажено и отрепетировано, - шутить с нами не советую. Ты человек умный, способный, мне ты нравишься. И, главное, ты все прекрасно понимаешь".
У И.О. пересохло в горле, он вдруг вспомнил, что за весь день ничего не ел, голова шла кругом, сердце колотилось. "Что я должен сделать?" - спросил он, чтобы хоть что-то сказать и затянуть время. "Написать вот тут все-все: с кем спал, с какими иностранцами знаком, про "контору" все, что знаешь, где подцепил это, кому успел передать... Это для начала. А потом я тебе другую бумажку дам". - "А как писать? - тупо спросил И.О., вспомнив, почему-то Мишаню и представив его на своем месте. - Как заявление или как отчет о командировке? Или как исповедь? Или как сочинение? И как начать?" В груди поднималось глухое раздражение, значит, он еще живехонек, есть еще порох в пороховницах. "Да очень просто: в такие-то и такие-то органы, от Андреева, то есть... от И.О."