Подхваченный новым потоком, Радусский прошел в зал ожидания второго класса и остановился только в самом дальнем углу. Зал был большой и очень высокий. Ряд колонн отделял его от камеры хранения ба — гажа. У главного входа находилась большая стойка, именуемая буфетом. Лепной потолок почернел от многолетней керосиновой копоти; такими же черными были и стены, казалось, насквозь пропитанные дымом папирос и сигар; мебель, выкрашенная одноцветной масляной краской, была ветхая, вся в пятнах и царапинах. Радусский сел на плетеную скамью, поставил в ногах свой саквояж и снова предался все тем же странным лихорадочным мечтаниям. Говор толпы, текущей нескончаемым потоком, сливался в этом углу в смутный однообразный гул, тихо отдаваясь под закопченным потолком, как звуки органа в деревенском костеле.
Этот отголосок шума представлялся путнику как бы песней быстротечной жизни. В нем звучали суть и смысл всего, что заключено между первым волнением любви и последним предсмертным содроганием. В эту минуту, словно у пограничной черты, кончалась страна, сотканная из воспоминаний, обрывалась вымышленная, призрачная жизнь, годами творимая сердцем, исчезала чужая земля и уходили в небытие чужие люди, как сновидения, которые не оставляют следов ни на первом зимнем снегу, ки на мокром прибрежном песке…
Его заставил очнуться громкий голос дежурного, который, трижды энергично ударив в маленький ручной звонок, выкрикнул:
— На Морисов, Тарчицы, Палениско, Лжавец…
— Ха — ха — ха… Лжавец… — тихо рассмеялся Радусский, всматриваясь в лицо старого служаки сквозь пелену синего дыма, тянувшуюся через весь зал к открытой двери. — Тот же дежурный, тот же голос… Одиннадцать лет я не слышал тебя наяву, братец, но зато в мечтах… в мечтах…
Зал быстро пустел. Когда возгласы дежурного послышались во второй раз, Радусский пошел к выходу.’ По дороге он посмотрел дежурному в лицо и, как в мимолетном сне, увидел, словно со стороны, свою молодость и самого себя в этом зале, ожидающего свидания с первой в жизни возлюбленной. В сердце затрепетало давно забытое сладостное чувство, рванулось навстречу пустоте, простонало, как оборванная струна, и бесследно исчезло. От всего, чем он жил в прошлом, что было для него некогда целым миром, не осталось ничего, даже щепотки пепла, куда можно было бы уронить слезу. Дивясь в глубине души этой огромной разнице в ощущениях юноши и зрелого мужчины, у которого столько же общего с юношей, сколько у голубя, стремительно пролетающего под облаками, с яйцом, из которого он вылупился, и одновременно не упуская из виду всего, что творилось вокруг, наш путник подошел к вагонам. Кондукторы медленно прохаживались взад и вперед, вяло бормоча:
— На Морисов, Тарчицы, Палениско…
— Скажите, где здесь вагон для некурящих? — вежливо осведомился Радусский.
— Для некурящих? Гм… Вам надо пройти вперед. Первый вагон.
Оказалось, однако, что из всех щелей этого «некурящего» вагона валил махорочный и папиросный дым, благоухавший, словно куча картофельной ботвы, когда ее жгут в начале сентября. На нижних и верхних полках и под полками разместился еврейский люд, занятый весьма оживленной беседой. Радусский с минуту постоял в дверях, высматривая свободное местечко, но не нашел его. Он соскочил на перрон и влез в следующий вагон третьего класса, на этот раз не обращаясь к кондуктору за информацией. Столпотворение там было такое же, хоть и арийское. Да и у дыма был все тот же капустнокартофельный запах. Жестикулировали в этом вагоне еще энергичнее, чем в семитском, и заполнены в нем были не только все места, но даже проходы. Лишь в третьем вагоне путешественник нашел свободный краешек на нижней полке и с радостью там примостился. Уже слышны были свистки кондукторов, когда сразу с двух концов в вагон хлынула новая толпа пассажиров и вмиг переполнила его так, что яблоку негде упасть. Между скамьями стояло по пять — шесть человек, весь проход вдоль вагона был забит, и открыть двери не было никакой возможности. Поезд тронулся. Нос и губы Радусского оказались в ближайшем соседстве с расстегнутым сюртуком и застегнутой жилеткой, охватывавшей внушительное брюхо какого‑то господина, грудь которого упиралась в край поднятой верхней полки. Рядом сидели старые знакомые — две маленькие девочки, сестры — погодки, они жались к даме в салопе со старомодным воротником, матери их, а может быть, тетке или бабушке. На лица девочек, повязанных платками, падал слабый свет из окна, и Радусский узнал их.