Далекий горизонт пропадал в ночной мгле. Белая полоса шоссе, которая вблизи была видна так отчетливо, дальше расплывалась во мраке, словно уходила ввысь и исчезала. В поле на хлебах блестела роса, осеребренная дремотным сиянием. Далеко — далеко в овражках покрикивали коростели, и где‑то, казалось, за долами, за лесами квакали лягушки. Радусский пошел на их голос по дороге, поросшей густою травой между глубокими колеями. Полоски ржи сменялись полями, оставленными под паром, и наконец, у межи, где рос зверобой и лежали груды камней, дорога пропала.
Он сел на камни, опустил голову и погрузился в задумчивость. Он поднялся только тогда, когда забрезжил день. На востоке, пронизывая мглу, окутавшую поля, луга и леса, пламенела заря. На обратном пути Радусский, как во сне, услышал на лугу долетевший из тумана звук отбиваемой косы, а потом у самой обочины дороги крик перепелки.
Когда он вернулся в город, было уже совсем светло. Он зашел к себе, умылся, сменил промокшую обувь и, не теряя времени, отправился к Поземской. Решив не стучать и не звонить у парадных дверей, он проскользнул в узенький дворик, поднялся по грязным ступенькам черного хода, тихонько нажал на щеколду и вошел в кухню. Кухарка спала как убитая, громко храпя на своей высокой постели. Она даже не шевельнулась, когда Радусский быстро пересек душную кухню и отворил дверь в детскую. Эльжбетка с няней спали крепким сном, хотя целый сноп первых утренних лучей припекал им головы. Дверь в комнату пани Марты, прежнюю спальню доктора, была закрыта, и Радусский долго и нерешительно нажимал на дверную ручку, опасаясь своим ранним приходом разбудить больную. Наконец дверь с тихим скрипом отворилась, и Радусский переступил порог.
В первое мгновение он невольно отпрянул, решив, что вошел не вовремя, но тут же, потрясенный, рванулся вперед и наклонился, вернее, перегнулся через кровать. Перед ним лежал навзничь труп вдовы. Мертвое тело висело в петле, сделанной из шнура портьеры, концы которого были привязаны к оконной ручке. Кровать стояла наискосок от окна — видимо, самоубийца в последнюю минуту сильно толкнула ее ногами, и окостеневшее тело, задев коленями за край кровати, приняло почти горизонтальное положение. Шея была два раза обмотана шнуром. Руки*в агонии разорвали сорочку на груди, а потом бессильно раскинулись, свесились книзу и застыли в воздухе.
Радусский наклонился к страшному лицу, заглянул в глаза, которые, казалось, вот — вот выйдут из орбит. Он открыл было рот, чтобы закричать, позвать на помощь, но внезапно захлебнулся, точно зеленый шнурок, на который он сейчас смотрел, сдавил его собственное горло. Он силился отдать себе отчет в том, что же тут произошло, и вдруг ощутил во рту отвратительный кислый вкус, в ушах раздался оглушительный звон, окно рванулось куда‑то вверх, на секунду мелькнул железный угол кровати, а потом все залила слепая белесая мгла…
Когда бог знает спустя сколько времени тьма стала рассеиваться, Радусский с удивлением увидел в Двух дюймах от своего лица подвязку с металлической пряжкой, а подальше — неровный слой пыли и сора на блестящем натертом полу. Он лежал без движения, постепенно припоминая все, что случилось. Когда он поднялся, глаза его были прищурены, а лицо, точно в сар кастической улыбке, как‑то странно перекосилось. Держась за железную перекладину кровати и глядя на мертвую, он думал, думал, думал, пока не пришел в себя. На него повеяло ледяным холодом, тишина вокруг царила мертвая, невозмутимая. Так прошло около часа. Потом он медленно, не оглядываясь, вышел в соседнюю комнату.
Эльжбетка уже проснулась и сидела в одной рубашонке на кровати, болтая о чем‑то с тремя безглазыми куклами. Увидев Радусского, она изумленно вытаращила глаза и сказала:
— Худой Янек! Откуда ты взялся? Когда ты пришел? Только тише, тише, не шуми, Флорка спит. Ее нельзя будить, а то она не захочет рассказывать мне сказки. Видишь, как она крепко спит…
В самом деле, нянька храпела во всю мочь. Радусский сел на стул у детской кроватки и стал подавать девочке ботинки и платье.
— Ты меня будешь одевать, худой Янек? Да? Знаешь что, ой, не говори Флорке, пожалуйста! Она проснется, посмотрит, а я уже…
И Эльжбетка лихорадочно начала сама натягивать чулки. Радусский причесал ее, помог вымыть шею, лицо и уши и, когда она была совсем готова, разбудил прислугу и сказал: