Но эта тема вскоре была исчерпана. Продолжение выглядело пародией, имевшей один только адрес: улица Фарнети, школа имени Витторино да Фельтре.
Встречались и явные ошибки, например, злоупотребление заглавными буквами. Завуч становился Заведующим, а сын главного героя — Сыном. Читатель попадал в мир сугубо профессиональных проблем, и не было надежды выбраться из него.
Рецензент написал: «Реальность здесь не становится символом, а символ остается единственной реальностью».
Зачеркнув первую часть фразы и союз «а», он подумал: «С какой стати реальность обязательно должна становиться символом?»
Незачеркнутым осталось только «символ остается единственной реальностью».
Выписав слова с большой буквы, встречающиеся в рукописи: Небоскреб, Клиент, Толкователь, — рецензент добавил: «Жизнь приносится в жертву абстракции».
Хотя подчас, напротив, жизнь берет свое. Например, когда неожиданно, как случайные мысли во время прогулок, в учебниках географии появляются Солнце и Луна, написанные с большой буквы.
«Пять лет войны глазами солдата».
Но само слово «солдата» вводило в заблуждение, и тогда, подумав, он исправил его на «человека», но потом зачеркнул и это слово. Повествование велось от имени юноши, всеми силами старавшегося остаться в живых на войне. Да и что он видел? Поезд с новобранцами, безоблачным июльским днем унесший его из родной деревни, внутренний двор военного лагеря, туман, проникавший ночью в казарму через разбитое стекло, внезапный свет лампы и лицо лейтенанта, отправившего его в карцер. На фронте он понял только одно — любой выстрел мог стать концом его бытия, но не концом света.
Как правило, автор не ошибался, потому что фальшь не успела его коснуться. При чтении: «Сегодня, второго июля, я еду на фронт» — не возникало сомнения, что так оно и было. Сквозь слова просвечивала пожелтевшая фотография, старый дагерротип.
Окутанный паром, как в турецкой бане, человек пробирался сквозь толпу на вокзале. Газетные заголовки сменялись митингами, биржевыми новостями, фрагментами дурманящих голову фильмов, демонстрациями протеста. За напоминаниями об уплате долга следовали угрозы наложения ареста на имущество, деловые междугородные переговоры. Картины заката перемежались описаниями рек, окаймленных деревьями, ужина с женщиной в нише с полуовальным окном.
«Я старался передать облик нашей эпохи, — писал автор. — Этим объясняется и заголовок «Отчуждение».
Но задача, которую ставил перед собой герой повести, была несколько сложнее: как без угрызений совести избавиться от жены или покончить с ней, ничем не рискуя. Фигура жены заслоняла события на Ближнем Востоке, голод в мире, революцию.
«Смакование преступления, — начертал рецензент, — при невозможности его исполнения».
Последняя рукопись была без заголовка и толще остальных. Можно было попробовать разобраться в ней с ходу, перелистав первые страницы. Рецензент открыл четвертую страницу, и первые строчки его заинтересовали: «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль… Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенно много, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершали отвратительный и грустный колорит картины».
Чуть ниже следовало описание героя: «Молодой человек с тонкими чертами… с прекрасными темными глазами, темно-рус…»
Рецензент быстро листал рукопись. Поползновения экспрессионистского толка («Но распни, судия, и, распяв, пожалей его!») чередовались с моментами подлинного напряжения («Прижав рукой стучавшее сердце… он стал подниматься по лестнице. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая»).
Хотя славянские черты во всем раздражали, трудно было не признать, что описание фантастических сумерек в городе, толпы, улиц производило сильное впечатление. О снах рассказывалось с такой точностью, что они казались заимствованиями у Фрейда: «И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака…»
Рецензент поднялся и подошел к окну. Взглянул сквозь стекла на молочный туман, вернулся к столу и снова сел.
Открыв тридцатую страницу, он прочел: «Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и вкусил и обрел…»
На этом он закрыл книгу.
— Ничего? — спросил издатель, поднимая глаза на рецензента.
— Ничего, — подтвердил тот, присаживаясь.
И добавил: — Только последняя рукопись вызывает некоторые сомнения.
— В каком смысле?
Рецензент заколебался.