— Вас что, отбирала комиссия по трудоустройству карликов? Они в самом деле все маленького роста… За исключением Гецци, который ростом с вышку и здоров как бык. Когда он вваливается в контору, в дверях звенят стекла — он никак не усвоит, что дверь открывается на себя, а не от себя. Его миниатюрная невеста, должно быть, разрыдалась в телефон, когда он ей объявил, что все прошло благополучно. А он грубовато повторял: «Да перестань, глупышка».
Дамиани тоже позвонил жене. Разговор был кратким, так как Дамиани сильно волновался. Он учтив, вежлив, обходителен, во всем умерен. Но в нем есть что-то примитивное, простоватое, что бросается всем в глаза и дает основание слухам, будто ему не избежать участи рогоносца. Теперь, став поверенным, он тоже меняет кожу… голос, взгляд. На его глазах происходили метаморфозы с его коллегами. Теперь и он меняется, как хамелеон. Останутся, похоже, только рога — для некоторых мужчин это ведь призвание. Но все остальное — на свалку!
Один Молинари более или менее спокоен: для него повышение не слишком большое событие — он и так сын главного управляющего. Появление этого претендента на повышение — чувствительный удар по надеждам остальных. Тем не менее он очень старается, чтобы окружающие забыли о его родственных связях. Ему это не удается, но люди благодарны и за старания. Он робок, оттого и старается, а вообще мог бы вести себя по-другому. Сегодня он помалкивал, держался в стороне и застенчиво улыбался, когда его похлопывали по плечу.
Я был рад только за него. Даже хотел ему об этом сказать. В какой-то момент мне даже показалось, что это можно сделать легко и непринужденно. Но когда я вернулся к себе за стол, все изменилось.
Вилла не спускал с меня глаз. Он очень болезнен и немного не в себе. Его не уволили только потому, что он участник войны. Вилла подошел к моему столу, чтобы утешить меня:
— Не огорчайся. Здесь все зависит от протекции. У меня ее тоже нет, потому мы и не продвигаемся. Дерьмо всегда всплывает, а дельные люди идут ко дну.
Он стиснул мое плечо. Затем, уставившись на меня безумным взглядом, добавил:
— Intelligenti pauca.
И, боясь, что я не пойму, перевел:
— Умный довольствуется малым.
Другие
Среди нас завелся псих.
Он сидит в проходе, под конусом света, падающего от лампы.
Его мясистое тело с трудом умещается за столом.
Мерно подрагивает счетная машинка. С работой у него все в порядке.
Но он псих.
Стоит вам дважды пройти мимо него за папками в конце коридора, как он тут же уставится на вас большими навыкате глазами и не перестанет сверлить вас взглядом, пока вы не вернетесь на место.
Потом он поднимается, тихонько подкрадывается к вам сзади и, пока вы усаживаетесь за стол, огорошивает вас вопросом:
— Долго ты будешь мозолить глаза?
Вы думаете, он шутит, а он в самом деле ждет ответа.
Тогда приходится объяснять, что вы дважды проходили мимо по делу и что зря он волнуется.
Он смотрит на вас невидящим взглядом, будто вы не с ним говорите. Качает головой и отчеканивает:
— В следующий раз берегись. — И для большей внушительности впивается в вас взглядом: — Берегись, понятно?
Вам не терпится ответить, но язык не поворачивается. Когда вы наконец поднимаете голову, он уже исчез.
— Беда в том, — серьезно говорит нам Ригольди, задерживаясь после работы, — что Бертони может стать опасным. Такие, как он, начинают с навязчивых идей и невесть чем кончают.
— Давно это с ним? — спрашивает пораженная Некки, пожилая набожная женщина, постоянно озабоченная тем, что происходит вокруг.
— С месяц, примерно с месяц, — отвечает ей Мольтени. — Началось с того, что он стал вдруг цепляться ко мне.
Мы с подозрением смотрим на Мольтени: всем известно, что она эротоманка. Мольтени улыбается:
— Представьте себе! Он стал требовать, чтобы я оставила его в покое и не задавала вопросов о его семейной жизни.
— Да, тут есть от чего свихнуться! — иронически замечает Д'Арбела.
— Он сказал, что башку мне проломит счетной машинкой, — добавляет с удовольствием Мольтени. — Однажды, после работы, он сказал: «Тронь только еще меня!»