В вопросах лечения ты оказалась не такой уж покладистой, что отмечали в разговорах со мной и некоторые врачи, имевшие, как я полагал, намерение через меня воздействовать на тебя. Ты постоянно возмущалась:
– Что вы со мной делаете? Зачем это? Какой мне поставили диагноз, ведь меня уже прооперировали. Зачем мне ваша химиотерапия? Вы объясните мне толком, что происходит? Я к вам в качестве подопытного кролика направлена, что ли? Почему от меня всё скрываете? Зачем я вам понадобилась? Вы же мне, вот это точно, совсем не нужны! Я отказываюсь вам подчиняться! Перестаньте же меня мучить немедленно! Либо объясните, что происходит, либо выписывайте!
А когда тебе, один на один, в достаточно щадящих выражениях стали объяснять, что именно происходит с тобой, что ты не совсем здорова, что тебе обязательно требуется специальное и срочное лечение, ты вызывающе смеялась, и утверждала, будто они опять всё напутали и теперь напрасно делают тебе какие-то ненужные и мучительные процедуры.
Ты требовала, чтобы они переделали все снимки и анализы, заново сделали эту самую биопсию, потому что они сами всё перепутали и теперь боятся в этом сознаться. Потому здесь тебя не лечат, а калечат, опираясь на историю болезни совершенно другой несчастной женщины! Просто надо всё заново проверить, и тогда справедливость восстановится! Зачем же мучить людей, зачем их так расстраивать, даже пугать, если вы сами ни в чём не уверены!
Я был у тебя, то есть, в том жутком по своей сути диспансере, всякий божий день. Я сидел в ожидании там, где только допускалось: немного в приемной, немного во внутреннем дворике, куда меня пускали в порядке исключения, немного с тобой в палате.
Остальное время я слонялся где-то рядом с больницей, поскольку мне всё же требовалось чем-то питаться, чем-то занимать свои мозги, а еще вернее, изгонять из них самые скверные предчувствия, которые меня всё плотнее обволакивали. В общем, я был не я. И только на ночь уходил в нашу общую, но полупустую берлогу.
Я уже плохо соображал и совсем не понимал, что с нами будет дальше. Несмотря на это, я знал несколько больше, нежели ты, поскольку однажды, когда я, распаляясь от полной неопределенности нашего положения, категорично потребовал, чтобы лечащий врач или кто у них там еще в наличии, рассказали мне начистоту, что, в конце концов, происходит с моей супругой, меня поставили в известность.
Видимо, та милая женщина в белом халатике, приятной наружности и вполне доброжелательно ко мне настроенная, не первый раз брала на себя тяжелую миссию, буквально разрушающую на ее глазах не только представление людей об их предстоящей жизни, но и саму эту жизнь. Может, она и сама от этого страдала, особенно в таком раздирающем душу случае, каким оказался наш. Да и кто не будет потрясён, если на его глазах разыгрывается трагедия совсем молодой и внешне цветущей женщины, которой необходимо помочь, весьма хочется помочь, но сделать это практически невозможно?
Говорить об этом со мной, а не с тобой, врачу, пожалуй, было легче – всё же предстоящая трагедия не касалась меня, как говорится, напрямую. Да, для меня это, безусловно, тоже была тяжёлая трагедия, но происходящая с самым дорогим мне человеком, а не со мной лично. Может, врач считала, будто от этого мне должно быть легче. Или она возлагала надежду на мои волевые мужские качества? Уж не знаю! Но тогда мне казалось, будто она во всём ошибается. И, чем серьезнее она ставит вопрос, тем больше она заинтересована в решении того, что нас, почти наверняка, не касается вообще.
Но ее первый же вопрос уничтожил завесу неизвестности, как-то защищавшей мою психику от трагической перспективы:
– Вам приходилось встречаться с тем, что называется саркомой? Вы знаете, что это такое?
Я стал мяться:
– Как вам сказать? Близких, как будто, миновало. А я, вроде бы, представляю… Но если понадобится объяснить, то вряд ли сделаю это достаточно точно…
– Понятно. Это быстро прогрессирующая злокачественная опухоль, то есть, форма рака. К сожалению, современная медицина лишь пытается как-то с ней бороться, но в вашем случае болезнь находится на завершающей стадии, и надеяться на чудо не приходится. Вы простите меня за столь неприятную откровенность, в разговоре с вашей супругой я позволить ее не могу, но вы это должны знать. Вам просто необходимо это знать, чтобы помочь ей прожить без мук оставшиеся месяцы, может недели! Более точно вам никто не скажет. И никто, чтобы ни говорил, как бы не успокаивал, что бы ни обещал, уже не поможет. Даже операцию вашей супруге мы делать фактически не стали, поскольку после рассечения обнаружили многочисленные и широко разветвленные метастазы. Слишком поздно. Слишком поздно. Извините, я должна идти к больным. А вы… Если она вам дорога, вы сердцем поймете, как вам быть. Извините! – закончила разговор врач и вышла задолго до того, как я, ошеломленный и потерянный, стал понимать смысл услышанного.