И ведь странно! Выполнять всё то, что на меня тогда возлагалось, если поразмыслить, не столь уж трудно! Но если всё это становится бесконечной и непрерывной полосой, в которой день и ночь неразделимы (незагруженный мозг побеждается нездоровым сном; от сидения безумно устает спина и еще кое-что; читать не получается из-за сильного отупения; питаться приходится черте как, поскольку я в кулинарии оказался ни на что не способен), то, в конце концов, жизнь непременно превращается в тот кошмар, который, как мне казалось, способна выдержать почти любая женщина, но ни один мужик. Если, конечно, он с детства сам не вяжет и не вышивает нитками «мулине». Но это не про меня!
Уход за лежачими больными, как процесс, как набор обязательных мероприятий, периодически повторяющихся, понятен, сдается мне, любому взрослому человеку. У меня он был даже несколько проще, чем обычно, поскольку мне не приходилось скармливать тебе по особому графику множество всяческих лекарств, – ты обходилась без них, разве что, настойка уфимского целителя у нас прижилась. Не приходилось делать тебе и уколы, и всё же я переносил свою ношу с невероятными муками.
К тому же они не исчерпывались лишь процедурами и круглосуточным дежурством, поскольку от наблюдения тебя, угасающей на моих глазах, мою душу разрывала жалость к тебе, и обида на твою судьбу, и собственная тоска от приближающейся потери, и еще, бог знает что? И всё это – на фоне невыносимого желания спать, которое и желанием называть, в общем-то, нельзя! Это был жесткий приказ несдающемуся сознанию и растекающемуся от бессилия телу; это была изощренная пытка мозга; это были явственные физические муки, испытываемые каждой клеткой предельно уставшего организма.
Мне тогда было очень тяжело физически, тяжело было и на душе. Причем настолько, что в иное время, особенно ночью, когда спать хотелось до нестерпимой боли, до отказа собственной воли подчиняться этому неумолимому «надо дежурить», я готов был выть! Готов был бросить всё и исчезнуть куда-то без оглядки. Но я знал, что не имел права думать о себе. Не имел права оставить тебя без помощи и поддержки. Не имел права показать тебе, как трудно переношу свою работу, и потому терпел, не жаловался, а улыбался тебе, возможно, вымученной улыбкой, но я готов был ради тебя на всё, и, превозмогая себя, всё-таки делал то, что требовалось, зажимая себя обручами несдающейся воли, как мог. Тем не менее, иногда я сознавал, что расплатой подобному насилию над собой вполне может стать мой нервный срыв, который, как мне казалось, теперь не за горами!
Обруч судьбы вокруг меня стремительно сжимался, и мне, особенно ночью, становилось невыносимо жалко себя. В один из таких моментов ты заговорила, очень тихо и невнятно, как и всегда в последние дни, поскольку твои губы пересыхали и плохо смыкались:
– Измучился ты со мной, Сереженька… Так ты поспи… Или погуляй, сходи… Я без тебя не уйду…
– Нет-нет! – возразил я с натянутой улыбкой, стараясь понять смысл твоих последних слов. Что значит, «я не уйду»? Ты так шутишь или имеешь в виду совсем другой уход?
Меня передернуло от такого юмора, сон улетучился, и я стал тебе рассказывать, что пришло в голову. «Вот станет тебе полегче, сразу поедем в лес… В сосновый… Запах там… Помнишь? Словами не передать!» – и болтал, болтал, не прекращая, чтобы не давать тебе возможности возразить словами: «Разве теперь это возможно?»
Ты слушала молча и всё же прошептала свой вопрос, более легкий для меня:
– Ты думаешь, Сереженька, мне станет лучше?
– Это когда-то должно случиться! Наш ангел-спаситель Алексей так и сказал! Он просто убежден, что ты пойдешь на поправку. В этом он, со своим огромным опытом, нисколько не сомневается! – обманул я, зная, что тебе невозможно в это поверить, будучи давно посвященной во всю правду своего состояния.
Но ты счастливо улыбнулась и сразу уснула, а я подумал, что хорошо бы мне поесть. В последнее время я был постоянно голоден. С одной стороны, всякий раз забывал или не успевал купить что-то нужное в гастрономе, обнаруживая свой промах уже дома, с другой стороны, повар из меня не только никудышный, но, более того, мне вообще были крайне неприятны любые кулинарные занятия.