Может, в действительности я настолько бездушный, настолько лицемерный и пустой человек, что, сам того не понимая, и не любил тебя никогда по-настоящему? Может, и происшедшее по-настоящему, как бывает при наличии сильных чувств, меня не потрясло? Может, где-то внутри себя я даже облегчение почувствовал?
«И надо же! При всей каше в моей голове я когда-то посмел тебя ещё и на прочность проверять! Стыд-то какой! Хорошо хоть, никто не догадывается, что за белиберда у меня внутри творится, да что я за фрукт эдакий, если меня наизнанку вывернуть! Невеста, фактически жена, сгорела на моих глазах, а у меня в голове черт знает что? В чем-то сам себя стыжу, а в чем виноват, будто не понимаю! Вот и вину на себя несуществующую зачем-то взвалил. А на самом-то деле, ведь делал я для тебя всё, что мог. Или не делал? Почему тогда оправдываюсь? Видимо, рыльце всё же замарал, а в чём – не знаю?»
– Лжешь! Еще как знаешь! – возразил мне внутренний голос.
– Думаешь, если отвел бы тебя к врачам сразу, еще там, в Батуми, или хотя бы по приезду домой, но немедленно, не дожидаясь острой ситуации, в результате которой тебя со «скорой» да сразу на операционный стол, всё получилось бы иначе? – защищался я.
«Конечно! Тогда всё ещё было возможно! – возразил внутренний голос. – А когда уже на «скорой» привезли, то врачи в ходе операции всюду обнаружили эти проклятые метастазы. Если бы их оказалось немного, то с частью какого-то органа иногда их удается отсечь, но отовсюду – никто не сможет, всё ведь не вырежешь! Только тогда хирурги и расписались в собственном бессилии. И, ничего вам не сказав, отправили молодую женщину умирать. А вы-то полагали, будто всё хорошо. Вы надеялись, потом даже возмущались из-за того, что врачи вас как-то странно избегают… Но если бы ты привел к ним Светлану чуть пораньше, то те проклятые метастазы, возможно, еще отсекли бы… Вот в чем твоя вина! Из-за тебя Светлана потеряла драгоценные деньки, и такая потеря стоила ей, наверное, жизни».
– Нет же! – продолжал я оправдывать себя. – Несколько потерянных дней в ситуации Светланы ничего не решали! Всё уже там, еще в Батуми, было предопределено! И не я виноват в том, что случилось далее! – продолжал я выискивать спасительные оправдания.
– А если бы всё-таки успели? – не унимался внутренний голос.
– Э, нет! – не сдавался и я. – Я, безусловно, виноват! Я не защищаюсь и не оправдываюсь! Я во многом виноват! Но совсем не в том, что опоздали с операцией, что прозевали! Я сильно виноват лишь в том, что убегал от тебя в последние дни при первой же возможности, хотя должен был находиться рядом – ты ведь этого так хотела, хотя и не просила. Даже в своей жуткой ситуации ты больше заботилась обо мне, нежели о себе! И я обязан был непрерывно говорить тебе и говорить все те слова, которых ты от меня ждала! Хотя бы напоследок, коль уж раньше был столь упертым и сухим истуканом. Кто же в целом свете мог поддержать тебя лучше меня? От кого еще ты ждала слов любви и поддержки в свои самые трудные, самые последние деньки? Но я убегал, и, вполне возможно, лишь потому, что уже не любил так, как обещал, как клялся тебя любить!
«Да нет же! Совсем не так! – тут же возражал я себе. – Убегал я потому, что очень переживал и тяготился твоим состоянием, которое с подачи врачей слишком легко посчитал безнадежным. Мне тяжело и даже страшно было на всё это смотреть!»
– Но не рано ли ты смирился с тем, что предрекали эти врачи? – коснулся больного места мой прилипчивый внутренний голос.
«Боже мой! О чём это я? Если бы я хоть что-то знал наперед! Ведь не злой же умысел, в конце концов, я вынашивал, а как раз наоборот. Я же тогда, в Батуми и позже, весь любовью к тебе горел! И окончательно всё решил не в своих интересах, а для нас обоих, как единого целого! И вполне уверился, что мы с тех пор никогда не расстанемся. Не мог же я одновременно что-то замышлять тебе в ущерб! Но вот как всё обернулось! Теперь тебя не вернуть…
Стало быть, моя попытка создать семью, которая должна была стать счастливой и крепкой, опять оказалась неудачной! Снова я у разбитого корыта, да еще с кровоточащей раной в душе!»
Если быть честным до конца, то я не испытывал привычной для траурной церемонии полноты чувств, в то время как некоторые, та же мать твоя, едва сознание не теряли. У меня такого не было. Могло показаться, будто я и не страдал. Более того, именно для того, чтобы не страдать, я отстранился от того, в чем формально участвовал, ушел в себя, почти отключил сознание, оставаясь в своём бездушном теле, никак не сознающем, что оно должно отзываться на всё произошедшее невыносимой болью.