Мать, больше всех измученная рыданиями, отдавала могиле последние силы. Я стоял рядом, будто контуженный происходящим, и совершенно обессиленный. Болезненно хотелось есть; правый бок давно давил, буквально, скручивая меня; нестерпимо весь горел пищевод. Всё это было признаком того, что я пока жив.
Свершившееся возложение цветов разрушило общее оцепенение, и скоро кто-то первый, поставив для себя точку, медленно побрел прочь к оставленным вдали машинам. За ним, чуть погодя, размеренно потянулись и остальные.
Но вдруг сама природа указала присутствующим на неординарность сего события, еще незавершенного. Она будто раскаялась в уже содеянном с тобой. Но, не в состоянии что-то изменить, устроила таинственное действо, истолкованное всеми как чудо.
Оно удачно вписалось бы в любой роман или кинодраму. Оно, без сомнения, оказалось бы впечатляющим и выигрышным финалом в руках умелого режиссера. Оно стало бы великолепной авторской находкой!
Вот только там, на крохотном деревенском кладбище, никто ничего не выдумывал, никто не организовывал и специально не режиссировал! Всё произошло само собой! Произошло в абсолютной реальности нашего бытия и в рамках уже завершенного, как всем казалось, ритуала.
Но он продолжался!
Потому издалека донеслось низкоголосое воркование, отчетливо различимое в тишине. Присутствующие с немым удивлением запрокинули головы и заметили клин из двадцати пяти журавлей, совсем низко проплывавших над кладбищенскими березами, над полем, над нашими головами.
Птицы казались величественными и торжественными; они лишь изредка, вразнобой, взмахивали длинными крыльями, мягко и таинственно скользя в пространстве на фоне чистых и высоких облаков, местами прикрывавших удивительно голубое небо.
Когда журавли приблизились, я разглядел мудрое спокойствие в бусинках глаз вожака, чуть склонившего голову в нашу сторону. Странно звучит, но я, как житель города, никогда не видел журавлей, потому их сказочный клин еще больше усилил потрясение этого дня.
Пока все стояли, задрав головы, не веря своим глазам, журавли удалялись, постепенно превращаясь в точки.
«Не напрасно же они прилетали! – подумалось мне. – Таких совпадений не бывает! Видимо, эти красивые птицы прилетали за тобой, мой Лучик! Но кто же знает, как ты влилась в величественную журавлиную стаю?»
Когда все ушли, я еще долго стоял, вспоминая со слезами наши немногочисленные счастливые дни, потом за плечи оторвал от могилы твою мать.
– Пойдемте, Наталья Ивановна, вам просто необходимо отдохнуть…
Она не противилась, только прошептала сквозь всхлипывания, что останется у себя в деревеньке, рядом с тобой. Я проводил ее в дом и, продолжая безотчетно преодолевать усиливающееся снежно-грязевое месиво, побрёл, выворачивая ноги, к терпеливо ожидавшей меня машине. И по дороге к ней, и до самого дома меня преследовала странная не имеющая практического значения мысль:
«Неужели в этом мире человек по своей физической сути, словно паутинка – лишь дунет со стороны сильный ветер, и нет человека! Нам бывает жаль красивую, в бусинках микроскопических капелек паутинку, но насколько же тяжело и больно терять родного и близкого человека. Человека, который стал надежным и милым сердцу другом, надеждой на собственное будущее, на собственное счастье. Как же больно терять тебя – одаренную, яркую, жизнерадостную и невосполнимую! Как тяжело сознавать, что теперь бесполезно ждать, звать и кричать туда, в небо: «Не оставляй меня, моё сокровище! Не оставляй!»
Это не в нашей власти. Ни в моей, и ни в твоей. Свершившееся останется только в моей памяти. И в чьей-то памяти еще. Или даже в истории, но поворот вспять течения ушедшего времени невозможен…»
Глава 22
– Сергей Петрович, ты завтра опять поедешь? Подумать только! Неужели и впрямь целый год пролетел? – вспомнил главный вечером, завершая наш долгий служебный разговор и укладывая в папки ненужные больше бумаги.
– Конечно, поеду, Станислав Николаевич. Как же иначе?
– Ты вот что… Знаю, как трудно туда добираться, особенно в это время года… Я тебе Уазик директорский выпросил. На весь день! Но с условием!
Я уставился на него с удивлением.
– Вот! Держи от меня четвертной (самая крупная купюра советского времени) – купи-ка ты красивых цветов. – И обязательно там, на могилке у Светланы, скажи ей, что они от нас – от меня и моей супруги. Пусть будет так! – закончил он излишне громко, хотя мы были одни. Видимо, чтобы предотвратить мои возражения и недоуменные вопросы.