Максим испытывал такие эмоции, когда впервые был влюблен. С тех пор прошло так много времени, что он и забыл, как могут воодушевить простые прогулки по городу за ручку. Единственное, о чем можно было немного пожалеть, так это о том, что он уже хорошо знал Амстердам, а ведь ему хотелось свежих впечатлений и открытий. И Фомин искал их и находил.
Почти каждый его визит сюда, как говорила бессмертная Раневская, «был обоссан дождем». Но всякий раз под влажной пеленой скрывалось что-то новое, ускользнувшее в прошлую встречу и припасенное для следующего свидания.
Днем Фомин с Настей неспешно бродили по городу, плавно курсируя от заполненной толпами туристов Музейной площади по узким, едва вмещавшим двух пешеходов переулкам к очередному отрезку набережной. Там их встречала либо уютная кафешка со снующими в фирменных передниках официантами, либо еще одна из бесчисленных скульптур, бронзовой патиной прославлявшая в веках героев местного эпоса.
Вечером жители включали свет в квартирах, зато повсеместно загорались яркие неоновые вывески салонов социально безответственных гражданок и многочисленных баров, отчего город будто становился больше, умножая свое пространство в черном зеркале каналов. А Настя с Фоминым отправлялись на прогулку на речных трамвайчиках, оказываясь в неизведанном, точно открывшемся в новом измерении Амстердаме.
Именно тогда, стоя на верхней палубе крохотного прогулочного пароходика, Фомин увидел то, чего раньше не замечал — вспышки в ее глазах. Вначале ему показалось, что это отсветы уличных вывесок, яркие переливы которых, как маяки, до самого утра заманивали подгулявших туристов.
Но потом необычный блеск ее глаз он увидел еще и еще раз. Такое замечаешь, когда смотришь на темное небо перед грозой, и вдруг его озаряет вспышка молнии. Миг, и небо снова накрывает чернотой. А ты вновь вглядываешься в линию горизонта, боясь пропустить момент. Такая возродившаяся чувствительность удивляла и настораживала Фомина. Ему даже вспомнился старый итальянский фильм, герой которого всегда слышал серенаду, когда влюблялся. Но жизнь Фомина была мало похожа на лирическую комедию. Последний раз это чувство посещало его много лет назад, еще когда, как говорят корейцы, «тигры курили трубки». Перешагнув тридцатилетний рубеж, Максим, как ему казалось, разучился открывать сердце людям, особенно женщинам — эта эмоциональная способность с годами утратила функциональную актуальность и отпала, как хвост у ящерицы, после того как его несколько раз прищемили тяжелой дверью равнодушия и от души потоптались на нем сапогами безразличия.
Нет, обиды не было. Это состояние напоминало злость пополам со страхом, из которых после нескольких циклов самоанализа на выходе получилось нечто новое — душевная глухота. Говорят, в медицинской практике были случаи, когда пациент не хочет принимать излишне суровую окружающую действительность и отчаянно старается от нее закрыться. Мозг понимает команду буквально и отключает один из органов восприятия: человек слепнет или глохнет, не желая видеть и слышать ситуацию.
Можно ли этого добиться в отношении души? Да, достигается тренировками. Когда бойцы в спортзале долго колошматят друг друга по ногам, мышцы ног утрачивают чувствительность. На спортивном сленге это называется «набивка». Если лупить по чувству эмпатии, доверчивость и открытость постепенно сойдут на нет и человек захлопнет свое сердце, поставив на высоком чердаке пулемет, чтоб никто здесь больше не появился.
То же самое было в отношениях Максима с Оксаной: его постоянно грыз странный стыд, что он не позволяет ей подойти ближе, удерживая некую дистанцию. Или же это он самому себе запрещал приблизиться к ней?
Последний день романтического вояжа начался с истошного вопля чайки на террасе хаус-бота. Настя опрометчиво прикормила птичку круассанами и селедкой, и пернатая гостья поведала об открытии новой точки общепита сородичам, которые взяли столовую на заметку и теперь каждое утро отправляли на разведку одного из своих. Вот и сейчас посланец стаи хватал с палубы оставленные там с вечера объедки и громко выражал свое восхищение их вкусовыми качествами.
— Это к тебе, — сказал Фомин, проснувшись от птичьих воплей.