— Вот и свобода, — прокомментировал мужчина. — Сыграем напоследок?
— Только не в города, — отозвалась она.
— Нет, не в города. Вы называете две последние цифры своего номера телефона. Если они оказываются меньше, чем мои, вы даете мне свой номер полностью. Если у вас больше — я даю вам свой номер.
— Надеюсь, у вас не 99?
— Что вы, я не настолько коварен. — Ладно. 47.
— Диктуйте, — сказал он, доставая смартфон.
— А как я узнаю, что вы не смухлевали?
— Разве я вас когда-нибудь обманывал? Как записать?
«Девушка с сыром»? — Оксана.
— Максим, — ответил Фомин, позвонив на продиктованный номер.
Последние две цифры действительно оказались больше.
Это было самое странное знакомство в ее жизни. И самое запоминающееся.
За знакомством последовали встречи и свидания, Максим с удовольствием убеждался, что девушка вполне ему подходит. В качестве обязательного условия они сразу же задекларировали уважение личного пространства друг друга. Оксана не требовала от Фомина ежедневной отчетности о том, где он был и с кем встречался, а тот старался лишний раз не давать поводов для ревности и подозрений. Оксана была по-своему старомодной, что и привлекало его.
Впрочем, мнение Фомина о временах и нравах, которого придерживались и его знакомые, часто использовавшие фразу «я родился не в том веке», изменилось после того, как карета скорой помощи с задорно воющей сиреной увезла его с острым аппендицитом. Выйдя из больницы через неделю с тремя микроотверстиями в животе, Максим подумал: что было бы с ним, родись он в комфортном для себя 1785-м?
Глашка, дворовая девка, отправив конюха Косьму за лекарем, стала бы протирать недужному барину лоб теплой тряпкой, вымоченной в уксусе. Плотник Григорий снял бы на всякий случай мерки. Сосед Ипатий Ефимович, немного посочувствовав, попросил бы вернуть долг в тридцать целковых, не забыв при этом утешить его, Фомина, пятнадцатилетнюю жену, обещая ей в случае безвременной кончины супруга похлопотать о ней и детях, если она согласится принять его предложение. Мать первой жены Фомина, скончавшейся при родах, кашляя от туберкулеза, причитала бы, целуя в темя Михаила Максимовича и Настасью Максимовну: «Сиротинушки мои, кто же о вас теперь позаботится?!» К вечеру приехал бы лекарь и, читая что-то на латыни, залил бы в рот Фомину тридцать капель чудотворной настойки на бобровой моче и кедровых орешках.
И хорошо, если нынешний Фомин в 1785-м действительно оказался бы владельцем имения, соседом Ипатия Ефимовича. Что было бы, уродись он конюхом Косьмой или дворовой девкой Глашей? Такое вообще страшно представить! При подобном развитии событий лекарь, скорее всего, сказал бы: «Глашке плохо? Всыпьте ей плетей, пусть не притворяется». Или того хуже — десять «Отче наш» и святую воду, два ведра через клизму… Оксана исправно навещала Фомина каждый день, принося новости и свежие фрукты. Тогда, лежа на больничной койке, он понял, что стал ей по-настоящему небезразличен.
Максим не считал для себя возможным заводить бессмысленные знакомства, а дружить он умел. Он не выносил пустых разговоров ни о чем из разряда: «Ну ты как?» — «Я нормально. А ты?» Подобное доводило его до бешенства; если вам нечего сказать, зачем общаться?
Или вот еще прелестный вопрос: «Ну ты че?»
— Че? — спрашивал приятель, занявший денег, входя в квартиру.
Фомин всегда впадал в ступор от этого вопроса. Какого ответа от него ждут и что имеют в виду? «Привет!»? «Какие у тебя планы?» Че?!
Оксана предпочитала говорить мало и по делу, с ней Фомину было о чем не только поболтать, но и помолчать.
В силу общности характеров и темпераментов у них сразу установились спокойные ровные отношения, лишенные всплесков буйной страсти, свойственных многим влюбленным. Они никогда не устраивали друг другу сцен, не ревновали и не ссорились.
Конечно, Оксана была достаточно проницательной, чтобы понимать, что она у него не единственная. Задевало ли это ее? Разумеется, как и любую женщину. Почему терпела? А она просто ждала — спокойно и не усложняя себе жизнь. Чего именно? Того же, чего все женщины в таких ситуациях: что конечный выбор будет сделан в ее пользу. А еще, как ни парадоксально, успокаивало то обстоятельство, что Фомин ее саму не заставлял принимать решение. Не связывая себя клятвами в любви и верности, он взамен не требовал становиться залогом его счастья. Конечно, временами такое нарочитое уважение личной свободы друг друга откровенно подбешивало, ведь обоим было ясно, что за этим кроется неготовность перейти на новый уровень отношений. Непонимание того, что именно ждет их дальше, вызывало страх: вдруг будущее окажется непохожим на идеальные представления? И это опасение останавливало от резких движений и откровенных разговоров.