Но эта девочка… Фомин прожил немало лет, у него были женщины, он умел им нравиться. Ему казалось, он познал жизнь. Но такое с ним было впервые. Когда это случилось? Почему? Впрочем, какая разница… Ответы на эти вопросы с каждым днем становились все более неважны. Ничего не имело значения, кроме нее. Максиму хотелось смотреть в ее глаза, держать в своих руках тонкие ладони, слушать дыхание, целовать ее. И беречь. Заботливо хранить то волшебство, которым судьба невзначай решила наградить его, будто устав наблюдать за многолетними бесплодными попытками купить настоящие чувства. Настя пугала и вызывала восхищение, заставляла умиляться своей неожиданной доверчивости. Отдать немалую сумму человеку, с которым знакома всего несколько месяцев — опасная глупость, детская наивность, субъективная вера в человечество при наличии длинного списка объективных отрицательных аргументов. Или… любовь? Для Фомина с его цинизмом поступок был необъяснимым, хотя к школе древних греков он отношения не имел и даже симпатии к ней не испытывал. Так сложилось, что самыми человечными, отзывчивыми и порядочными в его жизни оказывались странные люди, которых общество считает фриками и осуждает. Девушка с десятком татуировок и пирсингом, женщина с восемью кошками и синим ежиком на голове, парень-садомазохист, старый байкер и дамочка, практикующая свингерство в супружеской жизни. Именно они помогали и поддерживали Максима, когда тому приходилось особо тяжко. Наибольшие же гадости и равнодушие приходилось терпеть как раз от тошнотворно приличных и приторно правильных моралистов. А худшая подлость, помноженная на обман, и вовсе прилетела со стороны родной тетки, истово верующей и к старости ушедшей в монастырь. Фомин привык ждать подвоха и с возрастом стал считать это навыком, полезным как умение плавать. Он даже расстраивался, когда дела шли как было задумано, памятуя старую присказку о том, что если все идет по плану, значит, где-то ты просчитался.
Настя молчаливо, но очень настойчиво, сама того не ведая, подвигала его на изменения, заставляя пересматривать и ставить под сомнение все, что ему до сих пор было известно об отношениях мужчины и женщины. И он с неохотой и со скрипом принимал необходимость этих изменений, потому что желал вновь целовать ее, брать за руку, смотреть в глаза и молчать. С ним происходило невероятное: Настя говорила, а ему казалось, что это говорит он. Она отмечала то, на что он обращал внимание. Она смотрела его глазами, она улыбалась, и ему хотелось продлить очарование ее улыбки — вечно.
И он сам ставил условия, создавая новые обстоятельства, географически и морально расширяя горизонты и выходя за привычные рамки, менял судьбу… Очень хотелось верить, что меняет; надеяться, что бедолага лис просто устал, но сейчас отдохнет, тряхнет поникшими ушами, залихватски спрыгнет со стула, и процессы снова пойдут, набирая скорость, потому что на кону было нечто большее, чем бизнес. Чучелом, тушкой, уставшим лисом — Фомин обязан был оправдать доверие Насти. Выкружить из этой ситуации и самому себе доказать, что он достоин того, чтобы в него верили. Возможно, она верит в него даже больше, чем он в себя, и это дорогого стоит. С такой женщиной можно не то что горы свернуть — пуд соли съесть, ни разу не закашлявшись.
Надо только заставить себя прекратить паниковать. Фаза начинающегося нервного истощения сменялась фазой апатии, когда уставший от многодневного напряжения мозг отказывался придумывать что-то стоящее и ультимативно требовал для подконтрольной ему тушки мягкого кресла, телевизора, Ютуба, картинок с котиками, новинок кино и вообще чего угодно, не требующего личного вовлечения в процесс.
В тяжелых случаях, кроме ленты соцсетей, в качестве объектов созерцания подходили также окно, комнатный цветок и даже обои на стене. Если долго вглядываться в их абстрактные узоры, воображение начинало дорисовывать невиданных зверей и птиц, которые, казалось, говорили:
«Мужик! Надо больше отдыхать! Ты не должен нас видеть!» И то верно, в конце концов, кто он такой, чтобы с ними спорить…
Но потрепанное чучело на стуле, подгоняемое справедливыми упреками, уже начинало ерзать, крутить головой, принюхиваясь к запаху рабочих процессов, в котором отчетливо улавливались нотки жареного, и с кряхтением слезать с насиженного места.
Словно одобряя прилагаемые усилия, разразился бравурной мелодией звонка лежавший на столе телефон.
— Здравствуй, Максим Сергеевич, — приветствовал Беликов. — Уже отдохнул после «бурной» ночи?
— Нет, — ответил Фомин. — Дурацкие мысли в голову лезли.